Мемуары мессира д'Артаньяна

/Палочная взбучка./ Большего мне и не требовалось, чтобы решиться отомстить человеку, кто вел со мной войну скорее как лис, чем как лев; я хочу сказать о моем так называемом пасынке, кто так распрекрасно меня заговорил под предлогом дружбы, что я же первый его и расхвалил перед матерью. По этой-то причине она и простила его без особого труда. Но дела значительно изменились с того времени; она испытывала такое желание увидеть его наказанным за коварство, что чуть ли сама не побуждала меня к этому, если бы не боялась поступить таким образом против благопристойности и природы. Мне же, однако, никто не мешал возмутиться против него; я, естественно, был врагом измены, когда бы даже она была обращена на кого-то другого, а так как его измена прямо касалась меня самого, я отыскивал его с намерением сказать, что совсем не прочь перерезать ему глотку. Я так нигде и не нашел его за весь день, либо он чего-то остерегался, или же он где-то затаился, замышляя еще какое-нибудь жуткое дело. Я не смог его найти и за целый следующий день, не в силах найти этому другого резона, чем те, что уже назвал; при мысли о стольких зря потерянных трудах меня охватила такая печаль, что я выместил всю мою досаду на его добром друге ла Карлиере; я его порадовал при выходе от Мотеля отличной палочной взбучкой. Я ухватился за предлог, будто он наступил мне на ногу, выйдя из этого дома, где играли в кости, и где во всякий день находилось всякой твари по паре, говоря яснее, сюда захаживали и родовитые люди, и последние негодяи. Он так и не осмелился взять в руку шпагу для защиты; это проняло меня такой жалостью к нему, что у меня появилось даже какое-то раскаянье в том, в какой манере я с ним обошелся. Мне даже показалось, что вовсе не к моей чести оскорблять ничтожество вроде него. Итак, сразу же прекратив его бить, я сказал ему, дабы он не вообразил, будто я задал ему такую трепку лишь из-за того, что он наступил мне на ногу: «А, я вас принял, мой друг, за Месье Бега де Вилена, а не за Шевалье де ла Карлиера; Шевалье де ла Карлиер слишком зубаст, чтобы позволить себя бить, не выругавшись, по крайней мере, но бег (Бег — begue (фр.) — заика) сумеет говорить ничуть не больше, чем вилен (Вилен — vilain (фр.) — простолюдин) сумеет делать нечто иное, как подставлять спину под удары, что вы сейчас и проделали».

Он был крайне изумлен, когда услышал, в какой манере я с ним разговаривал, и так как он уже был достаточно сконфужен от тех ударов, какими я его развлек, он постарался прошмыгнуть за угол улицы, дабы спастись в стороне Отеля Сале. Ему не надо было преодолевать длинный путь для этого; Мотель проживал в квартале Марэ, на Улице Жемчуга, самое большее в пятидесяти шагах от этого отеля. Я не знаю, забился ли он туда или прошел. мимо. Поскольку я не дал себе труда следовать за ним, как бы там ни было, тут же отправившись отдать отчет Даме в том, что я сделал, я ей сказал, насколько правильно поступает ее сын, избегая встреч со мной, потому что, если бы я его нашел, когда вышел на поиски, я намеревался посмотреть, такой же ли он храбрец, какой мошенник и клеветник. Она мне ответила, что я прекрасно сделал, приласкав моего Шевалье подобным образом; это его научит в другой раз быть мудрее, но так как это может причинить мне беспокойства, если я обнажу шпагу против ее сына, она умоляла меня ничего такого не делать; есть надежда, что предупреждение, какое я дал его другу, заменит ему трепку; а на худой случай, если он не исправится сам, тогда уж она попросит меня сама не проявлять к нему больше никакого уважения, точно так же, как было с другим.

/Песенка для сорокалетней женщины./ Я нашел, что эти слова чересчур жестоки для матери, да еще и для благородной женщины, кто не должна бы желать, чтобы с ее сыном обращались, как с последней сволочью. Но она пребывала в таком негодовании от тарарама, устроенного ей, поскольку полагала, что так поступают лишь со старухами, и в результате она совсем не владела собой. В самом деле, говорить женщине подобные вещи значит задевать ее за самое чувствительное место; так она простила бы все, вплоть до собственной смерти, но никогда не простит подобную шуточку; из всех оскорблений, какие им только возможно нанести, ничто их не затрагивает больше, чем те, что касаются их возраста; они даже обижаются тем больше, чем ближе эти слова к правде; и так как этой перевалило за сорок лет, каждая фраза, способная напомнить, что ей больше тридцати, была для нее болезненнее удара кинжала. Итак, она готова была изувечить своего сына три недели или месяц тому назад только за то, что он частенько напевал ей песенку, новую в те времена и написанную для особы примерно ее возраста. Слова были такие: