Мемуары младенца

После наших свиданий (технически же их можно так называть?) я возвращался домой с больной шеей. Шея болела от того, что в процессе нарезания кругов по району я сворачивал ее до хруста, чтобы тайком полюбоваться красивыми ногами своей спутницы. Каждый раз Миниюбкина планомерно приходила на наши встречи в отчаянных мини-юбках и на каблуках. Это был наш местный дресс-код для пустыря. Однажды я битый час выковыривал туфельку свой Золушки из расщелины в бетонных плитах.

Я не мог отвести взгляда от ее ножек и ненавидел себя за это. Мне казалось, что подобным неслыханным развратом я предаю наше высокое чувство. Мне чудилось, будто Пушкин, которого я декламировал, подсвечивая ее ноги огромными фарами глаз в полумраке, осуждающе смотрит на меня из глубины веков (как же я был наивен; уж кто-кто, а этот кудрявый распутник точно бы не осудил). Ноги Миниюбкиной прописались в моем подсознании. Ноги одноклассницы приходили в мои сны без самой одноклассницы – высокие, стройные, спортивные, манящие. Они синхронно наклонялись ко мне и шептали каждая что-то свое. Ноги. Со мной разговаривали женские ноги.

Если я так комплексовал по поводу своего тихого и милого вуайеризма, что уж говорить о более радикальных вещах, о поцелуях например.

Я не мог оскорбить свою возлюбленную, глубокую, тонко чувствующую, ранимую поэтическую натуру таким непотребством, как поцелуй. Я был уверен, что это разрушит высокий контекст наших отношений, ту ажурную паутинку чувств, которую мы сплели вдвоем посреди пролетарского разврата.

Через три месяца после того, как мы начали встречаться, Миниюбкина забеременела.

Я рос очень мнительным юнцом, но даже я со всей своей мнительностью понимал, что от стихов забеременеть невозможно. Даже от очень хороших. У меня, правда, оставались кое-какие сомнения насчет рукопожатий…

Когда о ее беременности стало известно, в школе начался Карибский кризис. Беременность в восьмом классе даже сейчас, в эпоху «Дома-2», когда все ящики Пандоры давно стоят открытыми, не очень рядовое событие. А тогда, в СССР, на ушах стояла вся педагогическая и ученическая общественность.

Про то, что наш роман был романом в письмах, знали только мы с Миниюбкиной. Остальные же наблюдали со стороны и видели то, что видели: двое ходят по вечерам на пустырь.

Классная руководительница однажды попросила меня задержаться после уроков. В тот день у нее было особенно красное лицо.

Она долго пыталась начать, кашляя и сморкаясь, сморкаясь и кашляя. Наконец, учительница сказала, что, когда она просила меня подтянуть Миниюбкину по русскому языку (а она просила подтянуть ее по русскому языку), то имела в виду не это.

Я поклялся на учебнике по истории КПСС, что это не я. Для убедительности я добавил, мол, как вы могли подумать такое, я же член совета дружины. В то время слово «член», как и слово «встречаться», еще не обросли столькими смыслами, поэтому никакого подтекста в моих словах не было. Педагог поверила мне на слово.

Вслед за мной она приняла еще несколько человек из нашего класса. Это были девочки – подружки моей зазнобы. После этого официальная школа от меня отстала. Подружки рассказали классной то, что было всем давно известно в их закрытой тусовке, как бы мы сейчас сказали. И что меня в глазах официальной школы абсолютно и безоговорочно реабилитировало.

Оказалось, что моя возлюбленная встречалась (уже во всех современных смыслах этого слова) с мальчиком старше ее. Я бы сказал «параллельно со мной», если бы в этой фразе был хоть какой-то смысл.

После наших с ней вечерних прогулок вокруг трансформаторной будки, перед булочной и на пустыре уже ночью Миниюбкина возвращалась в свой двор, где ее ждал мальчик старше ее. Именно поэтому мы никогда и не появлялись в том растреклятом дворе. Это сейчас я понимаю, что тогда она таким образом спасала меня, моя красавица. «Мальчик старше ее» был каратистом, даже обладателем заветного черного пояса (хотя про черный пояс в те годы говорили применительно к любому каратисту, это было частью городского фольклора). Если бы каратист с черным поясом увидел меня со своей девушкой, то, как пить дать, распоясался бы, и ходить мне всю оставшуюся жизнь с носом вовнутрь.

Понятно, что официальная школа о деталях этого дела не распространялась. При этом Миниюбкина также держала свои шашни с каратистом втайне: кроме пары подружек, о них двоих никто не знал. Поэтому для всей остальной неофициальной школы я по-прежнему оставался единственным подозреваемым – тем человеком, с которым будущая мать ходила по вечерам на пустырь.

Это имело для меня двоякие последствия.