Мемуары наших грузин. Нани, Буба, Софико

«А Софико, — вспоминал Нугзар, — меня отыскала. Достала номер телефона Радио Свобода, позвонила туда и нашла меня. Когда я услышал ее голос, у меня слезы появились. Я ей сказал — Софико, может, ты воздержишься от встречи, ведь знаешь, какая ситуация. Но она ответила: «Нугзар, главное в людях — это поступок. И плевать мне, что будет потом, я обязательно с тобой встречусь, чтоб у тебя не было комплекса и страха». И она была единственной из приезжавших из СССР, кто встретился со мной за все 15 лет».

Софико не боялась ничего. И когда вернулась в Тбилиси, никто ей даже не посмел ничего высказать. Такая она была.

Отстаивала Параджанова везде, где было возможно. Чего ей бояться? Она поступала только по совести.

Я хорошо помню бабушку и дедушку. Я родился в 1958 году, они все еще были полны сил. Меня в основном они и растили.

Верико Анджапаридзе и Михаил Чиаурели были выдающимися людьми. Но для меня они были просто бабушка и дедушка, которые сажают на колени и что-то рассказывают. Не было ощущения, что рядом какие-то большие деятели искусства, великие артисты.

Получается, у них было время на то, чтобы нянчиться. Они все успевали, были молодцы.

Была и няня. И у моего брата тоже. Но лет до семи. После я был с бабушкой.

Такого, чтобы она садилась и говорила — сейчас я тебе расскажу свою жизнь, не припомню.

Она вообще не любила вспоминать о своей жизни с детьми. Да и с гостями не особо откровенничала. Бабушка не была болтливой. Она все в себе держала. Дедушка более живой был. Шутил много. Он в возрасте жил только внуками. С нами он себя — я так помню — чувствовал счастливым.

Помню каждый раз, когда собирался ехать с работы, часов в пять, он звонил мне — что тебе привезти. Каждый день так было. И я заказывал мармелад или шоколад. Тогда ведь ничего больше и не продавалось.

Дедушка был очень теплый человек. Занимался внуками, водил нас в цирк, возил в загородный дом.

Когда деда не стало, старший брат Софико Рамаз еще был жив. Он через два года после дедушки умер. Рамаз жил отдельно, на улице Палиашвили. Но каждый день приезжал к родителям, почти целыми днями был на Пикрис-горе.

У дедушки был еще один сын, от первого брака. Отар его звали, он занимался документальным кино. Он умер от рака. Дедушка еще был жив, когда он скончался.

Бабушки не стало в 1987 году. Мне было 29 лет. Я храню одну из последних фотографий, на которой мы с бабушкой.

Потом, уже после похорон, Софико нашла ее завещание. Это очень странная вещь, Верико все предчувствовала. Она прямо пишет там — если у меня будет удар, хочу умереть дома.

Эта бумага у мамы была. Я пока ее архив не трогал, в ту комнату вообще не заходил. Нужно время. Как захожу — сразу в горле комок, стараюсь не переступать порог. Но последнее бабушкино письмо я видел, она словно предвидела свою смерть.

Когда ей стало плохо, Софико повезла ее в больницу. Я тоже присутствовал, мы вместе мы туда поехали. Верико уже говорить не могла. Когда я подошел к ней, она словно глазами хотела что-то сказать. Мою руку немножко, что у нее было силы, сжала — наверное, хотела передать: не берите меня в больницу.

Было ли понимание, что Верико великая? Было. Но для меня она все-таки оставалась в первую очередь бабушкой. Хотя я понимал, какая она — Актриса. Не в детстве, разумеется. Это все потом пришло, когда мне исполнилось лет восемнадцать. В зените ее славы я не видел бабушку на сцене. Но даже когда она уже совсем в возрасте играла, я ощущал ее чары. Верико выходила на сцену, произносила первое слово, делала какой-то жест — и зал был ее. Я это чувствовал, находясь среди зрителей. Люди сразу начинали плакать, и я не мог понять почему. Что-то происходило. Есть там какая-то тайна, она существует.

Верико не была строгой. Была, скорее, немногословной. Не любила морали читать. Вообще нас воспитывали на собственных примерах, старались дать образование. Если мы, дети, что-нибудь натворили, нам давали почувствовать, что мы не правы. Мы понимали, что взрослые обижены. И это было самое страшное. Таков был стиль их воспитания.

Когда мы получали, скажем, двойку, становилось не по себе. Не потому, что боялись. Нет, это был не страх, а стыд, который был сильнее.

Родители всегда говорили мне, что кино и театр — очень зависимая профессия. И артист, и режиссер не могут полагаться только на себя.

Кто-то удивился, что я не стал актером. Говорили, мол, что отец мог бы меня снимать в своих фильмах. Но, во-первых, я сам не считаю себя артистом. А во-вторых, Георгий Шенгелая снимал только тех, кого считал нужным. Да и мне самому не очень хотелось.

Режиссерская профессия ведь на самом деле очень зависима. И сегодня, и во времена моих родителей. Надо было проталкивать сценарии. Тогда с деньгами проще было, но все равно, много проблем возникало. Вообще, если режиссер сделает хотя бы половину из того, что он хочет выразить, его фильм можно считать удачным.

А живопись — это свободная профессия: твои краски, твои кисти, твой холст.

Дедушка первый раз увидел мои рисунки, когда мне было лет пять, и сразу сказал: «Вот!» Я сам начал рисовать. Просто захотелось.