Мемуары. Переписка. Эссе

Однажды С. мне рассказал, что Слуцкий вообще относился к Пастернаку спокойнее, чем многие другие поэты из его поколения. Перед самой войной, когда С. и его друзья были совсем молодыми начинающими поэтами и, как полагается молодым начинающим поэтам, обивали пороги редакций и издательств, они с Борисом Слуцким сидели в приемной главного редактора издательства «Советский писатель» в длинной очереди. Открывается дверь приемной, входит Пастернак под руку с Мариной Цветаевой. Он привел ее, чтобы выхлопотать ей переводы: по возвращении в СССР ей не на что было жить. Не замечая очереди, он направляется в кабинет главного редактора. Дальше речь Самойлова передаю почти дословно:

— Тут Боря вскакивает и устремляется к Пастернаку, чтобы его остановить и предложить занять очередь. Ему уже тогда было свойственно стремление к справедливости. Насилу я его удержал.

Теперь известно, что Слуцкого вызвали в райком партии и предложили выступить под угрозой исключения, а он не мог уйти из партии после XX съезда, когда надежды на установление социализма с человеческим лицом казались оправданными. Но в разговорах со мной С. называл и другую причину. Он объяснил, что Слуцкий выступил, конечно, под страшным нажимом. Но и при этом нажиме он смог выступить против Пастернака потому, что в конце 50-х, как и многие из их поколения, крупно недооценивал поэзию Пастернака. Он думал, что, жертвуя Пастернаком, спасает оттепель. Хотя, казалось бы, ясно, говорил С., чего стоит такая оттепель, которая губит лучшего поэта.

Перед выступлением Слуцкого на том злополучном писательском собрании один из друзей предупредил его:

— Смотри, будь осторожен.

Предполагалось, что Слуцкий станет защищать Пастернака, и опасались за него.

— Не беспокойся, все акценты будут расставлены правильно, — ответил Слуцкий. И выступил против. Остальное хорошо известно.

Для самого С. в ту пору Пастернак оставался на периферии внимания. Однажды он с друзьями и приятельницами посетил в Переделкине О. В. Ивинскую. Впоследствии я неоднократно имел возможность убедиться, что С. великолепно знал и понимал поэзию Пастернака, эпиграф из «Высокой болезни» он взял к одной из своих поэм[396], но интимно близок, как, например, Пушкин, Пастернак ему не был.

7

В 60-е годы С. короткое время состоял в приемной комиссии Союза писателей. На одном из заседаний он сказал, что X нельзя принимать в Союз, потому что он стукач.

— Кого он заложил? — спросил председательствовавший секретарь.

— Такого-то, — ответил С.

— А кто это? Я что-то такого не знаю, — сказал секретарь.

Ему стали объяснять члены комиссии:

— Ну маленький такой.

— Ах, ма-а-аленький… — протянул секретарь.

— А маленьких что, можно закладывать? — спросил С., сам бывший отнюдь не гигантского роста.

Все засмеялись, и стукач не был принят. Через некоторое время при новых «выборах» С. не был введен в приемную комиссию, а стукач[397] стал членом Союза писателей.

8

В 1973 году у меня вышла книга «Стих русской советской поэзии»[398], некоторые вопросы там рассматривались на материале стиха С. Я любил то, что он делал, приблизительно с 1955 года. Он мало печатался, его первая книга вышла только три года спустя, но в Москве у него был круг почитателей. У меня собралась довольно большая папка его текстов, ходивших по рукам в машинописи, тогда это называлось самиздатом. Свою книгу с подобающей надписью я послал С. Он тогда занимался историей русской рифмы, и глава о рифме в моей книге привлекла его внимание. Там я рассматривал явление, которое назвал теневой рифмой. Лучше всего показать его на примере из С.

Перебирая наши даты,
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом.

Рифменные пары «даты — солдаты», «ребятам — сорок пятом» связаны созвучием и между собой: «даты — ребятам» или «солдаты — сорок пятом», — это неточные рифмы, весьма распространенные в поэзии XX века. Таким образом, все четыре стиха оказываются тесно скреплены друг с другом.