Мемуары. Переписка. Эссе

К сожалению, придется обойти ряд писем С., посвященных подробностям истории и теории рифмы: они очень интересны, но доступны только специалистам. Напомню, что «Книга о русской рифме» С. вышла в 1974 и 1984 годах двумя изданиями (второе значительно расширено)[411] и получила признание у русистов всего мира. А здесь мне хочется сказать о реакции С. на проблему паронимии. Паронимия — это сближение по звучанию и смыслу слов, далеких по внутренней форме и этимологии (т. е. с совершенно разными корнями). Пример у С.: слезы слизывая с губ; именно слезы слизывая. Естественно, что это явление, особенно распространившееся в XX веке, заинтересовало С.:

«Дорогой В. С.! С благодарностью возвращаю книги о рифме. У нас ничего нового. Только было небольшое наводнение и буря на море. Прочитал я интересную статью В. П. Григорьева о паронимии в сб. “Языковые процессы современной русской художественной литературы. Поэзия” (Наука, 1977). Вы-то, небось, его читали. Там только странно, что рифменная паронимия, весьма характерная для современной рифмы, исключается, и рифменная позиция для паронимии называется “слабой” Хотелось бы спросить кое о чем автора. Не знаете ли Вы, случаем, его имени, отчества и координат? Любопытно, что паронимия в максимальной степени свойственна шизофреникам: Хлебников, Мартынов, Вознесенский, Матвеева. И это действительно один из симптомов. По этому признаку Межиров и я относимся к шизофреникам средней степени. Я всегда рад обнаружить в себе признаки помешательства.

Перевожу, не покладая левой ноги.

Ваш Д. Самойлов»

Через полгода мой корреспондент снова вернулся к теме, которая его не оставляла. «Перечитываю Ваш “Стих русск. сов. поэзии”, ибо, возможно, моя “Рифма” будет издана целиком (дополненное и исправленное). Убеждаюсь снова, что “теневая рифма” — явление паронимии на уровне строфы. Отчего-почему — не знаю» (17.04.79).

Рифма, паронимия привлекали внимание С. как явления культуры, хотя и предельно узкие. От них мысль его переходила к предметам предельно широким все в той же области культуры. «Но бог с ней, с рифмой. У меня это становится вроде “хобби”, а я поклялся их не иметь. Были бы глаза получше, занялся бы я историей русского XVIII века. Там все наши загвоздки» (07.07.78). О каких именно загвоздках С. ведет речь, я уже знал из наших разговоров и более ранних писем вроде следующего. «Я всегда с большой настороженностью отношусь к людям, которые русскую культуру (даже стиховую) пытаются вывести из “Слова о полку Игореве”. Это брехня почвенников (городских, т. е. самых тухлых). А Вы народолюбец. Это Ваша ахиллесова пята. Я не считаю, что надо любить народ, поскольку сам им являюсь. То же и о культуре. Любить себя приятно, но бесполезно. Нация в наше время — это интеллигенция. Другой (к сожалению или к счастью) нет. Эта нация никакого отношения к дотатарщине и к татарщине не имеет. Она началась с Петром и с Пушкиным. И только сознавая это, может существовать и продолжаться» (14.08.78). Тогда же С. написал на эту тему стихотворение «Хлеб». В письме С. в присущей ему парадоксальной форме выражены возражения в одном нашем споре. Я ему говорил, что интеллигенции у нас нет. Русская интеллигенция выросла из чувства вины перед народом и существовала жертвенностью, готовностью и стремлением пострадать за народ. А после 1917 года ни у интеллектуальной элиты, ни у массы образованщины чувства вины нет и быть не может: никакими привилегиями она не пользуется, а разные жизненные блага добывает в меру своей ловкости. Попадаются весьма удачливые прохиндеи. С. же считал, что и без чувства вины, без народолюбия интеллигенция в России существует и продолжает традиции, возникшие в XVIII веке.

12

С. был скуп на автокомментарии к стихотворениям и другим работам. Самолюбование было ему чуждо. Ряд таких замечаний я включил в книгу «Давид Самойлов. Поэт и его поколение»; здесь будут воспроизведены те немногие, которые в книгу не вошли.

Вскоре после нашего знакомства С. прочитал мне начало пьесы «Воскресение». Сталин воскрес и очутился в своем кабинете в Кремле. Сцена, которую С. мне прочел, представляет собой прием Сталиным недавних «соратников» и расправу над ними.

Чем-то схож с «Воскресением» замысел поэмы о Пугачеве. Государственным размахом, что ли. Фантасмагорическим реализмом. Этот замысел С. рассказал мне в немногих фразах. Пугачев победил в войне с Екатериной II. Сначала он жег и грабил Россию, Москву, потом стал устанавливать свой порядок. Его единомышленники не поняли, что происходит, и пытались по-прежнему грабить и насильничать. Тогда Пугачев стал вешать недавних единомышленников.

За этими гротесками стоят беспокойные размышления о русской истории. То же относится к «Струфиану», о котором С. мне написал: