Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению

Я хочу дать вам совет: поняв и приняв фундаментальный принцип – а именно то, что Бог любви не мог сотворить материальный мир, – потратьте остаток своих дней, распространяя всеми способами эту истину. Усилие никогда не пропадет даром, каким бы слабым оно ни было, ведь вполне возможно и долину превратить в океан капля за каплей, если есть терпение. Если вы король (или Папа) – служите Свету, находясь среди других королей; если вы поэт или художник – служите Свету своими произведениями; если вы нищий – служите Свету своими лохмотьями и протянутой рукой. Именно это я и собираюсь делать, и, поверьте мне, если нас будет достаточно рассеяно по миру, служащих Свету и распространяющих истину всеми доступными способами, то мир начнет меняться. Миру нужна тайная армия гностиков, чтобы образумить его и дать понять ему – и всем в нем живущим, – что он всего лишь ад.

Сегодня я очень странно себя чувствую! Несколько часов назад я сидел в своей комнате (моей она будет уже недолго) и сочинял песню. Едва ли следует говорить, что все чувства относятся к ней, Моей Лауре.

Вот что я сочинил:

Будет еще одно отличие – огромное, – о котором я теперь должен вам рассказать. Это явилось для меня невероятной неожиданностью (если не сказать потрясением), и даже сейчас я не вполне в это поверил. Но я просто должен в это поверить, так как свидетельство у меня перед глазами, да и будет у меня перед глазами до конца жизни!

Недавно, уже ближе к ночи, когда я находился один в комнате, разбирал свои личные вещи, размышляя над ними, и упаковывал их, в дверь тихо постучали.

– Заходите! – крикнул я раздраженно, решив, что это кто-то из служащих пришел поторопить меня, чтобы я поскорее убирался.

Стук повторился.

– Да входите же, ну!

Дверь медленно отворилась, я обернулся и увидел в тусклом свете молоденькую девушку: красивую девушку с бронзово-золотыми волосами, обрамляющими бледный овал лица. Что-то в глубине меня затрепетало, словно я услышал давно забытую мелодию, и, почувствовав этот трепет, я заволновался. Я вдруг ощутил грусть, без всякой явной причины.

– Вы Джузеппе Амадонелли, – сказала она.

Это была констатация факта, а не вопрос.

– А ты? Я… мне… мне кажется, я тебя где-то видел…

– Вы видели меня при определенных обстоятельствах.

– Да?

– В доме Андреа де Коллини.

Тут я вспомнил, что действительно видел ее раньше: она присутствовала на нескольких наших литургиях, сидела с другими неофитами у ног магистра и изучала принципы гностической философии. Но не помню, чтобы я обращал на нее особое внимание. Я с ней никогда не разговаривал. Она была одной из многих.

– Меня зовут Кристина, – сказала она. Голос у нее был нежным, мелодичным. – Можно мне войти?

– Входи, пожалуйста, – ответил я, – но только, как видишь, я собираюсь переезжать.

– Значит, ваша жизнь при папском дворе закончена?

– Конечно. Мое солнце перестало светить.

– Но утром взойдет новое солнце, – сказала она тихо, и мне показалось, что в ее словах был более глубокий, более важный смысл, чем тот, что на поверхности. Она имела в виду что-то другое, не выборы нового Папы, а то, что я не понимал.

– Такое солнце, как мое, светить уже не будет, – сказал я грустно. – Такого, как Лев, больше не будет. И, увы, когда солнце гаснет, все меньшие звезды и планеты, вращающиеся в его сиянии, должны также померкнуть и в конце концов умереть. Каждое светило умирает, когда гаснет огонь великого солнца. Моим великим солнцем был Лев.

– Да, я знаю.

– Ты его знала? – спросил я, удивленный.

– Не совсем. Папу ведь все знают?

– Все знают о нем, – сказал я, – но это совсем другое. Я лично знал и любил этого человека.

Она без стеснения прошла по комнате и села в кресло у моего письменного стола; на то самое кресло, рядом с которым я сидел, когда писал эти мемуары.

– Что тебе надо? – спросил я.

Чем дольше я на нее смотрел, тем сильнее это что-то внутри меня трепетало и колыхалось, словно живое существо, но что? Что такое было в золотой пряже ее волос, бледных безупречных чертах лица, в интонации нежного голоса, что одновременно притягивало и отпугивало меня? Да, говоря правду, я действительно боялся, чуть-чуть. Но почему?

– Не знаю, как вы примете то, что я собираюсь вам сказать, – начала она. – Это так долго от вас скрывалось. О, поверьте, я в этом не виновата! Он настаивал!

– Он?

– Магистр Андреа. Андреа де Коллини. Он считал, что так лучше. Говорил, что нам надо подождать. Но теперь… теперь, когда магистр мертв… мне некуда… не к кому… какой смысл дальше держать это в тайне?

– Что держать в тайне? – спросил я, недоумевая и все еще боясь.

– А вы не догадываетесь?

– Нет. Да и загадки разгадывать мне некогда.

– Что вы собираетесь делать?

– Делать?

– То есть чем собираетесь заниматься. В жизни. Куда вы пойдете?

– Почему это тебя должно касаться?

– Меня это касается, поверьте! У меня есть все права.

– Какие еще права?

Она посмотрела на меня своими большими красивыми глазами, и в них была глубокая печаль. Затем она тихо сказала:

– Право на защиту, на средства к существованию, право на общение, на поддержку.

Я помотал головой.

– Не понимаю, – сказал я.