Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению

– Я уезжаю утром, – сказал я ему.

– Решил куда? Я помотал головой:

– Наверное, назад во Флоренцию, магистр.

– Тогда я рекомендую тебя кое-кому, одному своему знакомому. Он будет рад принять тебя.

Вот так это было. Я, как и Андреа де Коллини, ничуть не сомневался, что судьба снова сведет нас, но когда и как это произойдет, тогда я даже не догадывался.

Теперь о праздновании победы.

Я шел среди толпы, и мне казалось все это злой иронией, ведь я знал, что многие из этих людей наверняка были и на Кампо-дей-Фьори и насыщали свою стигийскую алчность зрелищем того, как заживо сжигали Лауру. И вот теперь они пришли насладиться представлением другого рода, но то же неосознанное желание, чтобы их развлекали любой ценой, отмечало тупые рожи подонков клеймом Зверя, и печать Каина крупно выделялась на каждом лбу. Я их всех люто ненавидел. Мне хотелось бить кулаками всех подряд, без разбора, я хотел, чтобы они страдали так же, как я страдал от них. Я жаждал причинить боль, и я смутно, неясно чувствовал, что душевная мука, которую в тот момент я переживал, была просто психической гимнастикой, которая должна соответствующим образом вооружить меня и подготовить для того времени (которое точно настанет!), когда я действительно буду причинять боль, неистово и безжалостно.

Предложенное развлечение было замечательно хитроумной tableau vivant, изображающей движение планет. Были воздвигнуты огромные подмостки, на которых находилась большая деревянная scena, покрытая черным бархатом, из-за чего ее почти совсем было не разглядеть на фоне темной массы полуразрушенной, полупостроенной базилики, находящейся позади. Видны же были только несколько отверстий, подсвеченные сзади свечами, в каждом из которых сидел человек, олицетворяющий какую-нибудь планету или звезду. Венерой, например, была умопомрачительно красивая молодая женщина с обнаженной грудью, завернутая ниже пояса в мерцающее серебро. Солнце изображал молодой человек, с ног до головы покрытый золотой краской, со стеклянным шаром в одной руке и скипетром в другой. И так далее, и тому подобное. Должен признать, что все это производило сильное впечатление. Особенно когда «планеты» и «звезды» вдруг начали двигаться! Не знаю, как это сумели сделать, – могу лишь предположить, что было устроено так, что небесные персонажи сидели на подвижных концентрических кольцах, выходящих из отверстий в scena. Венера начала опускаться и исчезла, а солнце поднялось, различные звезды заходили в одни отверстия и появлялись из других. А когда из отверстия слева на самом краю живой картины появилась луна, толпа зааплодировала: на большом белом полумесяце сидела девушка в голубом и серебряном, лоб ее украшала диадема из звезд, а с колен струился каскад серебристой звездной пыли.

За scena работа наверняка была очень тяжелой: надо было крутить огромные шестерни и колеса, приводившие в движение всю конструкцию. Но гул и скрежет механизмов заглушало пение Сикстинского хора, который исполнял мотет Луиджи Феррари во славу Господа, явленную на небесной тверди.

Папа Юлий II наблюдал из своего окна. Я сумел разглядеть хмурое лицо и длинную роскошную бороду этого старика, и на его лице я заметил раздражение. Когда я уже выбирался из толпы на пьяцца, то услышал, как кто-то сказал:

– Это все Леонардо придумал, но самого его здесь нет.

– Почему?

– Терпеть не может находиться в одном городе с маэстро Микеланджело.

Это, подумал я, вполне естественно: Буонарроти и да Винчи одновременно в Риме – это то же самое, что две пчелиные матки в одном улье.

На следующий день рано утром я отправился во Флоренцию.