«Мемуары шулера» и другое

Он поувольнял всех преподавателей, мы уговорились между собой ничего не сообщать своим домашним и разработали восхитительный план тратить отныне на праздники, прогулки и развлечения те месячные взносы, что платили родители за наше образование.

Но эта волшебная жизнь оказалась — увы! — недолгой.

Кто-то всё же проболтался, и четыре месяца спустя учебное заведение Хузуэла закрыло свои двери.

Мой десятый пансион

Пансион находился на улице Пасси. Он и поныне существует. Это было заведение Марьо. Там готовили к поступлению в самые престижные высшие учебные заведения, дело было поставлено по-серьёзному.

Был там один юноша, тощий брюнет, не носивший шляпы, очень подвижный и чрезвычайно охочий до всяких знаний. Он был услужлив, любезен и очень умён, только ум у него был какой-то беспорядочный. Он никогда никуда не поспевал вовремя. Скажем, на уроке истории заканчивал задание по английскому. Звали его Поль Дюфрен. Теперь его зовут Поль Дюфрени, это мой секретарь — и он ничуть не изменился. Он постоянно чем-то занят, но поскольку никогда не делает того, о чём я его прошу, всегда производит впечатление бездельника. Думаю, в мире нет человека, который знал бы столько бесполезных вещей. Он знает точный вес Эйфелевой башни, количество воды, содержащееся в яичном желтке, и с точностью до десяти метров длину улицы Риволи.

Не так давно я был в Турине. Он позвонил мне туда в два часа ночи, чтобы спросить, каково «по-моему» подлинное определение слова «работа». У него масса ценных достоинств, но есть один ужасный недостаток: он совершенно не умеет врать. Когда мне не хочется, чтобы меня беспокоили, и я прошу его принять кого-то вместо меня, сказавши, будто меня нет дома, он исполняет это таким манером, что непременно ссорит меня с посетителем. Но если мозги у него как у птички, то душа сен-бернарья. Он готов за меня в огонь и в воду, и несомненно, именно по этой самой причине развёл недавно в камине такой восхитительный огонь, что едва не спалил мне кабинет.

От частной школы Марьо у меня осталось волшебное воспоминание — и не одно. Иногда, в хорошую погоду, весной, летом или в начале осени, где-то без четверти час у дверей школы останавливалась открытая коляска. Это был мой отец, он приезжал за мной, чтобы позавтракать вместе с ним. Он окликал меня. Я тут же бросался к окну.

— Эй, лично я сегодня завтракаю в Армановиле... а ты как?

Тогда я как сумасшедший скатывался с лестницы. Случалось, месьё Марьо делал попытку преградить мне путь и помешать выйти на улицу — бесполезная затея! Однажды он даже выбежал за мной на улицу и сказал отцу:

— Месьё Гитри, он не выполнил ни одного задания, вот уже три дня, как он...

Как сейчас вижу улыбку отца и слышу, как он шепчет на ухо моему директору:

— Это ваши проблемы, месьё Марьо, сами и выкручивайтесь!

Хотя именно в бытность мою на попечении господина Марьо я, наконец, впервые обрёл вкус к труду. Я говорю не об учёбе, я имею в виду работу, не имеющую ни малейшего отношения к занятиям — ведь именно там я написал свою первую пьесу. Мне было шестнадцать. Идея писать пришла мне совершенно неожиданно и, насколько помнится, без всяких видимых причин. Всякий раз, когда меня заставали за писанием, неизменно наказывали, а месьё Марьо повторял: «Ну и упрямец!»

Теперь я не слишком сожалею о своём упрямстве.

Предпоследняя

Мой одиннадцатый пансион — дело в том, что, работая над этими воспоминаниями, я вдруг понял, что льстил себе, утверждая, будто «обучался» всего в одиннадцати пансионах. На самом деле их было двенадцать — и этот одиннадцатый пансион, о котором я запамятовал, находился в квартале Монсо. Оставался я там крайне недолго. Занимались школой месьё и мадам Гранден. Впрочем, занимались, это слишком сильно сказано, ибо оба, как месьё, так и мадам Гранден, были по уши поглощены своими личными проблемами. Месьё Гранден изменял своей жене. Он изменял ей с очаровательной особой, которая, по его словам, была преподавательницей французского. Эта очаровательная особа, вне всякого сомнения, не владела французским настолько, чтобы обучать ему других, но месьё Гранден нашёл именно этот повод, чтобы постоянно держать её подле себя, у себя, в своём доме. Я поступил в эту школу в ту пору, когда мадам Гранден, оповещённая о неверности мужа, предпринимала тщетные попытки вновь отвоевать то, что по её разумению называлось супружеским счастьем. Бедная мадам Гранден! Обманутая на глазах у всех собственным мужем, она стала всеобщим посмешищем. Дня не проходило, чтобы она, бледная, краше в гроб кладут, от злости и отчаяния, не врывалась в классную комнату, размахивая очередным письмом или дамским носовым платочком, только что обнаруженными в одном из карманов какой-нибудь мужниной одежды.

— А это что такое? Может, скажешь, и этот платочек тоже твой?!

И месьё Гранден, невозмутимо, хотя и не бледней законной супруги, отвечал:

— Оставь ты меня в покое, хотя бы на уроках!