«Мемуары шулера» и другое

Портрет Альфонса Алле

Весь март месяц я провел в Тамарисе, близ Тулона, у Алле — и за это время полюбил его ещё больше.

Мне случалось видеть людей, которые мало говорят о своих творениях, которые не придают слишком большого значение своим трудам, — но никогда не случалось мне встречать человека скромного до такой степени. Он писал и публиковал сотню рассказов в год — и ни словом не упоминал об этом, никогда. Он даже забывал посылать свои книги друзьям. Его рассказы печатались под чужими именами, у него воровали самые поразительные, характерные лишь для его ума выдумки — ему и в голову не приходило подавать жалобы.

Он еженедельно писал в «Журналь» и в «Улыбку». Обе статьи ему надо было отправлять по четвергам. Он без труда мог бы написать их в среду. Но он ждал до четверга, до самого вечера, тянул до последней минуты, потом усаживался в уголке ближайшего от почты кафе — ибо никогда не сочинял дома, и все его рассказы были написаны на почтовой бумаге. Едва закончив две свои статейки, он, не перечитывая, рассовывал их по конвертам и посылал официанта бросить в почтовый ящик.

В некоторых из них чувствовалась эта крайняя спешка, другие свидетельствовали об удивительном даре воображения — но самыми острыми, неповторимо пикантными, были несомненно те, которые он начинал, не зная наперёд, как закончит, руководствуясь лишь этим внутренним «вперёд», «алле» — Алле! И тогда его язык, его остроумие и изобретательность поистине творили чудеса. В результате получались настоящие шедевры изящной словесности. Он был гением отступлений и мастером «отсылать читателя в конец страницы». Всякий раз, когда ему случалось написать фразу, которая его не удовлетворяла, он ставил её в кавычки и приписывал какому-нибудь посредственному писаке вроде Онэ. И ещё в таких случаях добавлял «sic»[9].

Есть люди, которым остроумие Алле не доставляет ровно никакого удовольствия — тем хуже для них. Можно не любить и произведений Лорана Тайяда — но и это было бы неправильно. Я поставил рядом эти два имени, потому что Тайяду пришлось совсем не по вкусу острословие Алле. Он считал, будто я слишком превозношу его таланты. Однажды, когда он в очередной раз сказал мне об этом, я поинтересовался, а случалось ли ему прочитать хоть одну из книг Альфонса Алле целиком. Оказалось, он читал лишь отдельные статейки, то там, то тут, где попадались.

— А что, у него есть целые книжки?

— Да нет. Просто каждый год он публикует сборники своих рассказов.

Мы были в деревне, у меня в Онфлёр, и я силком всунул ему в руки «Спелость и зелень яблока» со словами:

— Почитайте-ка, пока я работаю. Только не уходите далеко. Хочу услышать, как вы будете смеяться.

— Смеяться?!..

— Да, вы непременно засмеётесь... даже помимо собственной воли!

И усадил его напротив себя в кресло.

Послушно — и я бы даже сказал, вполне доброжелательно — он прочёл книжку Алле с первой до последней страницы. Не пропустив ни единой строчки — я глаз с него не спускал.

И даже ни разу не улыбнулся!

Однако, когда кончил, признался:

— Вы уж извините меня, Саша. Он совсем не забавен, этот ваш друг... но писатель он замечательный!

Такое из уст Тайяда было куда ценней его улыбки.

Среди самых поразительных и самых тонких острот Алле мне запомнилась вот эта.

Только что объявили о новоиспечённых кавалерах ордена Почётного легиона. Среди них Жюль Ренар, но не в лучшем окружении. Рядом с ним фигурирует пара-тройка писателей, которых явно можно было бы и обойти наградами. Алле раскрывает газету.

— Ой! Вы только поглядите... — восклицает он. — Бедняга Ренар, должно быть, его наградили во время облавы.

Он говорил:

— Доказательство, что Шекспир не сам написал свои пьесы, это то, что его звали Уилли.

И ещё он говорил:

— Какие же они вс-таки странные, эти англичане. Вот мы, французы, называем свои площади, свои улицы, свои проспекты в честь наших побед: улица Рокруа, площадь Иена, проспект Ваграм... а они, англичане, дают им имена своих поражений: Трафальгарский сквер, площадь Ватерлоо...

Из Тамариса мы каждый день вдвоём наведывались в Тулон и проводили долгие, восхитительные часы на многолюдных террасах кафе, смотрящих на порт.

Однажды, когда дул мистраль, Алле, усаживаясь, и с той невозмутимой серьёзностью, которая никогда его не покидала, заказал официанту:

— Гарсон, два вермута с гренадином... и чуть-чуть поменьше ветра, пожалуйста!