Мемуары сорокалетнего

Наш век — век равенства. И знамя его — свобода. А что может быть дороже и притягательнее ее? Когда в импортных итальянских плавках иду я по крахмальному пляжу в Паланге, а навстречу мне в почти семейных трусах тащится мой роскошный директор, наш белобрысый балбес, разве не равны мы с ним? Кто скажет, что директор он, а не я? Он еще весь беленький от административно-областных теней, весь съежившийся от неуюта незнакомого ему курортного городка. Ведь куда он, дурашка, устроился? Смог только на частную квартиру. Пообивал пороги гостиниц и пансионатов. Будет ездить теперь на пляж на автобусе, выстаивать очереди в столовую, прихватывать вечером в гастрономе кусочек сыра на завтрак. Уравновесились чаши весов. Историческая справедливость обрела свое выражение.

«А куда вы устроились, Прохор Данилович?» — спрашивает робко директор. Я повожу рукой в сторону роскошного пансионата, но, чтобы бедолага директор не копил на меня злобу, не заподозрил чего-нибудь лишнего, не портилось бы у него отпускное настроение, я робким, извиняющимся голосом добавлю: «Забота дражайшей нашей супруги Клавдии Павловны, — и совсем интимно, идет разговор равных, а какой другой разговор может идти у людей без штанов на пляже, добавляю: — Сфера обслуживания, торговля, она свое возьмет, не упустит…»

Свободный человек своего не упустит. Не должен упустить! Надо только уметь, дорогой балбес, пользоваться благами мимолетной, быстротекущей жизни.

Зачем мне отдельный кабинет, зачем персональная машина, зачем мне даже свой письменный стол — его мне навязали, заставили взять, а то бы даже местечка, возле которого обязан был бы я пастись, стульчика, на спинку которого должен в жаркий день вешать свой кремовый пиджачок, не было бы, и тогда — ищи резвого зайца среди полей и огородов. Хоть с собаками. Был здесь! Только что пробегал! Дальше побег! За копешкой скрылся! Кабинет, кресло, письменный стол — все это опасные вещи, это все отнимает свободу, священный досуг, мешает вольному рыцарю, мчащемуся через зеленое поле жизни. Нам не видимость нужна. Не мелкие игрушки значительности. Нам подавай реальность с ее свершениями, и телефончик для будоражения этой жизни здесь очень нужен. Да здравствует телефон — бесспорное завоевание века, знамя прогресса, копье в руке рыцаря свободной судьбы.

Я, когда утром прихожу на работу, первым делом достаю из портфеля чистую тряпочку и аккуратно, как баянист, вынимая инструмент из футляра, обтираю телефон. Орудие труда должно быть в образцовом порядке, тогда и производительность выше, а телефон для меня больше, чем орудие труда, он для меня кормилец, благодетель.

Я не признаю этих интеллигентных установок насчет телефона. Не звонить по делам службы домой, не вторгаться в личную жизнь. Обязательно докладывать, кто звонит. Надо быть проще. Жизнь слишком коротка, и надо ее качать, как нефть из пласта. Под давлением. Мышеловка тоже, в конце концов, придумана, чтобы не пугать мышей, а ловить их. Так и телефон. Это мой скальпель, мой зонд, который дотягивается, щекоча по живому, и до подушки уснувшего после праведных трудов министра. Ночной звоночек действует очень крепко. Он будоражит нервную систему, откладывается в сознании и, так тепленькое яичко из-под курочки, реализуется обычно утречком. Кто-то чуточку понервничает, чуточку подрожит душонкой. Уж какая жизнь без стрессов! Но моя душа гладка и спокойна. Мне снятся безмятежные розовые сны, и засыпаем мы с моей дражайшей половиной, завсекцией женской одежды комиссионного магазина, с любезнейшей Клавдией Павловной, под шелковым пуховым одеялом, как дети.