Мемуары сорокалетнего

— Конечно, согласен, доктор, — пролепетал обрадованный Алексей Макарович, — я всей душою. Я ведь еще совсем здоровый.

— Ну, это мы еще посмотрим, полежите недельку в госпитале, сделаем все анализы, супруга вас будет навещать, а потом и займемся вашим ремонтом. Я думаю, и супруга не возражает, — сказал доктор и впервые улыбнулся Екатерине Борисовне.

— Конечно, я хотела бы, — голос у Екатерины Борисовны был ровный, но за спокойными, взвешенными словами чувствовалось напряжение, — я хотела бы, чтобы мой муж был здоров. Но ведь ему семьдесят пять лет…

— Да ведь, Катенька, ты же знаешь, какой я крепкий.

— …У него на теле восемнадцать шрамов, полученных не на кухонной перепалке. Он перенес шесть операций…

— Вы знаете, доктор, это Катенька меня спасла, когда меня в сорок девятом снова положили в госпиталь. Она меня после операции выходила, вынянчила. Она у нас была палатной сестрой. Если бы не она…

— Организм, доктор, конечно, ослаблен, — закончила свою мысль Екатерина Борисовна, — как он перенесет операцию? И потом, я, правда, долго уже не работаю палатной сестрой, а всего-навсего после окончания института старшим экономистом, но ведь есть риск. У катаракты часто бывает рецидив.

— Риск есть всегда. Рецидива может и не быть. Я, правда, не великий окулист Федоров, но я привык отвечать и за свои слова и за качество сделанной мною работы…

В спокойной, размеренной манере речи Екатерины Борисовны чувствовалось напряжение и внутреннее противоборство словам врача, только чем она недовольна? Ведь врач предлагает единственно возможный выход, и Сережа давно твердит ему, Алексею Макаровичу, что катаракту надо снимать. Ведь как тяжело и унизительно воспринимать ему жизнь словно в тумане, словно припорошенную пеплом, все время вспоминать, какой он запомнил когда-то герань на подоконнике, облака в небе, фактуру пластика в лифте, как изнуряет его это узнавание. Он, Алексей Макарович, хочет видеть, разве он не заслужил жизнь, ведь и воевал он, принял такие муки от вражеского железа, чтобы жизнь была полнокровной, он и теперь готов все вытерпеть, как солдат, все снести, чтобы последнюю горсть своих дней прожить так, чтобы видеть красоту мира. Она, Екатерина Борисовна, думает, что годы подточили его терпение, она жалеет его.

— Да вытерплю я все, Катенька, я же крепкий, справлюсь. Справимся, как тогда, помнишь, в госпитале.

Голос Екатерины Борисовны по-прежнему ровен, но по-прежнему звучит в нем внутреннее напряжение:

— Это все значительно сложнее, Алексей. Ты подумай, а вдруг? — и уже обращается через паузу, возникшую от этой страшной мысли, к врачу — Давайте отложим вопрос об операции. Алексею Макаровичу надо посоветоваться с сыном.

— Почему надо откладывать операцию?

— Почему, Катенька?

…Нет уж, сыну всей этой стыдной сцены Алексей Макарович рассказывать не станет. Ведь это его свободная интерпретация чужих поступков. Да, конечно, ему прямо надо признать, что поднасела на него семейка: и Наташа — то ей билет на дефицитный спектакль в театр, он и толчется перед открытием кассы с самого утра, и Гриша — то нужно достать тесу, то шифера, то цемента, и Екатерина Борисовна — то иди вместе с ней в «Синтетику», где что-то выбросили, то езжай в «Лейпциг» покупать что-то из дамской сбруи для ее сестры, но ведь семья и создает ему климат, в котором он живет, дом, теплом которого он пользуется. Он просто устал. Ему не надо озлобляться, кого-либо винить, но надо жить по-своему. И зачем здесь какие-то глобальные слова — «жить»? По-своему поступать. Сейчас на старости его, домоседа, манит дорога, манит вокзал, угарноватый запах каменного угля от вагонов, резкая живая струя ветра в раскрытое окно. Манит? Значит, надо ехать. Значит, надо так поступать. И спрятав, как только мог, все беспокойство, все свои сомнения, Алексей Макарович сказал:

— Нет, Сережа, если по чистой правде, то, может, и смирился, но очень хочется побывать в тех местах, где воевал, где когда-то жил, может быть, кого-нибудь и застану. Но может, все это глупость, старческие психозы, и мы сейчас разберем с тобой вещмешок, я пойду в магазин за продуктами, ты вернешься в больницу, и никого не будем волновать.

— Да ты, папаня, что? Я ведь для тебя и деньги со сберкнижки снял. Когда мне мачеха позвонила, я сразу догадался, что ты не заболел, а захандрил. Я ведь твой сын, немножечко знаю нашу породу. Ты же давно мечтал поехать под Калининград. Там ты танк таранил? Я ведь тоже виноват перед тобой, влез в ваши с матерью взрослые дела. Стыдился немножко тебя. Сын инвалида войны. Ну ранен, дескать, у меня отец. Но зачем, думал, столько рассказов. А ты всегда повторялся, повторялся, рассказывал одно и то же.

— Что было, то и рассказывал.