Мемуары учёной дамы

Трудно в этом потоке жизненных перемен выделить главное. Вот дочка пошла в школу… Я человек не слезливый, к сентиментальности не склонный, но на детсадовском утреннике, когда всю их группу «выпускали» в школу и наставляли на новую жизнь, слезы почему-то безостановочно катились из глаз. Школа потребовала своего: белокурые волосы Лизы — под Мальвину — заплели в косички, пришлось переодеться в коричневое платьице с белым воротничком и черный фартучек, и вот уже на групповой фотографии наша первоклашка смотрится серой мышкой с испуганными глазами. Почему-то дочь к своей первой школе № 166 не прониклась привязанностью и любовью. В ауре детского умиротворения и даже возбуждения радостью жизни я помню ее уже во время учебы в английской школе № 130, куда я перевела ее по такой настойчивой просьбе, противостоять которой было трудно.

Или вот новая работа Е. Д.: это и другая мера ответственности перед людьми, и трудные длительнее экспедиции в районы Северного Приобья, районы строящихся городов, что сказывается и на его здоровье, и на общем укладе семейной жизни. Во время его затяжных отлучек очень скучает о нем Лиза: часто плачет, капризничает, даже дерзит, тревожится по поводу ущемления папиных интересов. Однажды, глядя на выразительный портрет Мамина-Сибиряка в богатых мехах, строго спросила:

— Если этот Сибиряк мамин, то где папин Сибиряк?

И не так спать укладываю, и песни пою плохо, и не те пою: у папочки длинные и интересные. Едва узнав буквы, непереносимо уморительными каракулями писала папочке письма о своей тяжелой жизни без него и в сопровождении брата относила их на почту по принципу «на деревню дедушке».

Атмосфера ИИФФа

Сознавая всю бесплодность попыток отделить важное от случайного, главное от бесследно проходящего, не могу уйти от разговора об общественной работе как о факторе моего жизненного поведения. Я занималась ею и в Горно-Алтайске, но в Новосибирске были периоды, когда она по смысловой значимости своей не уступала производственным делам. Я активно участвовала в деятельности общества «Знание», была редактором стенной газеты института, почти два десятилетия отдала профсоюзной работе.

Когда меня избрали в местком ИИФФа впервые, его возглавлял О. Н. Вилков, историк, занимавшийся проблемами истории досоветского периода, бывший фронтовик, со следами тяжкого ранения на лице. Человек честный и принципиальный, до категоричности прямой в суждениях о людях, в дипломатии не искушенный, интеллигентского лоска лишенный, он часто навлекал на себя то гнев, то насмешки людей, более, чем он, приспособленных к восприятию специфической атмосферы Академгородка.

Когда приблизилось время очередного профсоюзного собрания, А. П. Окладников в сопровождении Л. М. Горюшкина, бывшего тогда секретарем партбюро института, пришел ко мне домой. Визит был полной неожиданностью, застал врасплох. А. П. просил меня возглавить местком института, согласиться выдвинуть мою кандидатуру на голосование. «Я лично прошу вас, — подчеркнул он. — Не отказывайтесь. У вас получится». Откровенно говоря, не отказываясь от большой работы, даже находя в ней внутреннее удовлетворение, такой высокой меры ответственности, которая ожидает меня в случае избрания, я для себя не хотела, я просто ее страшилась, особенно глядя на то, какого мучительного напряжения душевных и даже физических сил требует она от О. Н. Вилкова. Я точно знала, что в институте есть люди, не только готовые возглавить местком, но и откровенно горящие желанием занять это место и опирающиеся при этом на сильную группу поддержки.

Но обидеть А. П. я не хотела, предместкома ИИФФа меня избрали, и в этой общественной должности я состояла целых семь лет.

Через некоторое время после моего избрания гуляла по институту эпиграмма:

Теперь у ней под каблуком

Не только муж, но и местком.

Что-то было в этой эпиграмме еще и о том, что «ей и сам Вилков не брат». То ли сказывалась ущемленность мужского самолюбия, то ли торжествовала вечная, неизбывная мужская солидарность.

Рябь, зыбь, муть душевных сомнений надо было преодолевать и к осмыслению новых реалий приступать как можно скорее. Постнов то ли с одобрением, то ли с завистью говорил: «Вы человек с железным стержнем». Сам он постоянно рефлексировал по поводу своей мягкотелости и избавление от нее записал первым пунктом в план самосовершенствования.

Такой имидж мне не вредил. Как говорится, взялся за гуж — не говори, что не дюж. И если дано было мне испытать состояние душевного дискомфорта после избрания председателем месткома, то во многом это было чувство женского одиночества среди подавляющего мужского большинства. Правда, после В. А. Аврорина заведовать отделом сибирских языков стала Е. И. Убрятова, вот она и я были единственными женщинами среди членов ученого совета. И хотя общественной работой Елизавета Ивановна не занималась, но, как человек с юмором, однажды мне сказала: «Нам бы с вами каждой иметь жену не помешало».