Мемуары

Необыкновенные события вызывали в памяти моей собеседницы годы ее юности, время гражданской войны. Родом она была из Астраханской губернии. Их деревня переходила из рук в руки. Женщины прятались. Когда красные стали брать верх, они вылезли из подполов. Побежали задами навстречу победителям с криком: «Где наши коммунисты? Где наши коммунисты?» «Найдем», — отвечали им. Разыскали местных мужиков, под угрозами они довели их до берега Волги. Приказали им: «Раскапывайте!» «Мужики стали белыми, как ваш платок, — продолжала вахтерша. — Там в яме наши коммунист все и лежали. И среди них одна женщина. При нас раскапывателей и расстреляли… А через Волгу такой мост… и так акации пахли!..»

Среди вошедших в деревню красных был ее будущий муж. Она с ним всю страну объездила, потому что он стал прокурором, его посылали в разные районы. А потом он начал ездить в командировки вместе с инспекторшей. «А я от горя заболела, лежала в больнице, он ко мне пришел. Да о чем говорить, если эта инспекторша уже заположенила?»

Как всегда, в обеденный перерыв я выскочила из Исторического музея в летнее кафе под большими зонтами.

Недалеко от меня за столиком сидели двое. Один рассказывал что-то ровным голосом, без восклицаний и пауз: «…девки наши намазали лица углем, навернули на себя всякое тряпье, чтобы казаться старухами… Я иду, подошел к околице, а там… "он"…» Эпически» тон выдавал его еще не утихшее глубокое волнение. Ему удалось выбраться из деревни, занимаемой немцами…

…Возвращаюсь из клуба, где читала лекцию милиционерам о войне 1812 года. Со мной передвижная выставка. Она тяжелая, поэтому меня на обратном пути провожает милиционер. Мы стоим у Белорусского вокзала, пережидая проезд транспорта. С Ленинградского шоссе мчатся машины — грузовые, легковые, мотоциклы. На некоторые мотоциклетки мне указывает мой провожатый: «Эти едут с фронта». Я обращаю внимание на другие машины и ошибаюсь. Мой спутник прекрасно разбирается в каждой по типу грязи, которой она заляпана, по лицам едущих. Он знает также людей, ныряющих в метро, — вот обычные известные в районе пассажиры, а этот кто-то чужой.

Да, фронт близко, бомбежка с воздуха стала чаще. С 23 июля она началась. Налеты были и днем и ночью. «О! Адольф прилетел!» — хорохорится застигнутый на улице молодой зенитчик. И мы прячемся под крышу открытого угла многоэтажного дома. До убежища не добежать. Клавдия Борисовна все еще служила в Литературном музее. Она пришла из своей верхней комнаты, одетая в какой-то тулуп, сапоги, она подошла к моему столу, чтобы проститься перед поездкой на грузовике рыть окопы на дальних подступах к Москве. Молча взяла лежащий на столе листок с планом лекций для ПВО и на обороте написала:

«Где она, волшебной Геспериды
Золотящаяся даль?

1/9-41 Эмме»

Я так и не дозналась, откуда эти два стиха.

Впоследствии она была эвакуирована с дочкой в Казахстан, вернулась в Москву, много лет оставалась личным секретарем Вл. Дм. Бонч-Бруевича. Дочку вырастила одна, дала ей возможность получить хорошую специальность (врач).

Ждали нового «барина», как выразилась наша домработница Поля. Она сравнивала возможный вход немцев в Москву с опытом своей жизни. Когда уходишь на новое место, волнуешься, думаешь, каков он будет этот новый барин? А глядишь, и с этими хозяевами жить можно. С начала войны ее мобилизовали на трудовой фронт. Она поехала рыть окопы. Приезжая оттуда на один день, рассказывала, как работают одни женщины, а мужчина-надсмотрщик расхаживает вокруг них и погоняет. «Если бы кто-нибудь умный приехал и только посмотрел на это. Только бы видел!»

Вместо Поли у нас была другая домработница, чужая и временная. Во время бомбежек она брала свою корзинку с вещами и сидела с ней в обнимку во дворе, не обращая никакого внимания на оставшихся в доме. Но даже такая бездушная эгоистка очень верно высказалась о речах первого секретаря горкома партии. Они лились из репродукторов в промежутках между сводками Советского информбюро, воздушными тревогами и отбоями: «В такое время нужно говорить особенными словами, хочется услышать что-нибудь необыкновенное». Она, вероятно, имела ввиду нечто соответствующее исключительности момента. Что касается патриотического чувства, то русских людей не надо призывать к нему, оно у них в крови.

Однообразные радиопередачи перебивались еще и псевдонародной музыкой. Разухабистые песни под гармонику шокировали не только меня, «рафинированного интеллигента», но и народ, составляющий на улицах Москвы пеструю, не совсем понятную толпу. Один мужик со злой иронией и ненавистью насмехался: «А гармошка-то хороша!..»

Я выходила из ворот нашего больничного сада. Сторож мне сказал: «Все. Ваша песенка спета. Немцы уже в Белых Столбах». Я представила себе, как танки будут давить моих родителей, но как-то подобралась вся и удивленно подумала: «Вот как это бывает. Идешь навстречу ужасу и не теряешь рассудка». Только с этого дня я перестала думать о наших лагерях, перестала воображать переносимые там мучения, тоску, голод и холод.