Мемуары

Дальше опять о том, что обмелело, есть только квитанции, а не смысловые слова. Все это параллельно попыткам писать большую прозу, где "очерк" может быть, будет как эпизодический момент. Идет и переписыванье стихов о летчиках. Благо, что мир воцаряется».

Видимо, речь идет о каких-то подступах Мандельштама к новой большой прозе. В этом ряду представляет интерес беседа Осипа Эмильевича с Рудаковым, происходившая 3 апреля следующего года. Мы уже обращались к записи этого дня, рассказывая о совместном чтении «Гондлы» и «Открытия Америки» Гумилева, о пародийном стихотворении «Карлик-юноша, карлик-мимоза». Этот день был в своем роде юбилейным. Рудаков пишет «Сегодня (а может быть, вчера, но мы решили, что сегодня) год нашего с О. воронежского знакомства. Он купил колбасы, сыру и конфет (всего понемногу, так как денег нет) и мы пили чай и говорили друг другу нежные вещи… Разговор же о конце года стал невольно итоговым. А разговоров не было давно!»

Пересказывая этот диалог, Рудаков, как всегда, подробнее передает свое выступление, чем ответы и вопросы Мандельштама. Но мы уже знакомы с его манерой и можем сами извлечь из коротких реплик Мандельштама смысл его открытых признаний о своем творческом тупике.

«О. Э.: — Сергей Борисович, как вы предсказали и заделали мои воронежские стихи, скажите, что же теперь должен я делать. Заниматься старым я не могу, а что новое?

Я: — Осип Эмильевич, мне кажется, что теперь по ряду показателей можно судить, что будет проза. Говорю это вот почему. Все с 1930 года по воронежские стихи включительно, все стиховое было вокруг "Разговора о Данте", причем до него или после, но все смотрело на него. Или в "Данте" оправдываются готовые стихи, или стихи последующие его распространяют и оправдывают. Это "Разговор" о вас. Т. е. все, что вы думаете теоретически, вы изложили в порядке доказательств того, что Дант "хороший", "настоящий" (я упрощаю, но это значит, что "Дант и есть поэзия"), по смыслу же это было обсуждение вашей практики. И хотя Дант является сюжетом работы, его там меньше всего. Я ее понимаю до конца, не зная итальянского. (О. Э.: Да, это все говорят, что это понятно и не знающим Данта.) Но это надо понять не как полноту, Данта разъясняющую, а как то, что смысл не в Данте, хотя он и не случаен, т. е. что и о нем многое, видимо, характеристично. Итак, в моих примечаниях (которые я хочу "кончить", т. е. сделать полно уже сейчас) должна быть раскрыта связь стихов с тем, что было в вас тогда помимо их. Привлеченье (неразб. — 3. Г.) и музыки тоже произвольно. Вам нужна была структурность. Подошли бы и естествознанье, и математика, и архитектура. Вы доказывали так: музыка структурна (оркестр, etc.), и она музыка! а Дант ей подобен, как он хорош! А получается совпаденье тех формул поэзии, которые вы выверяли с вашей практикой, с практикой Вагинова, моей и еще очень немногих. В чем же суть дела? В том, что поэзия понимается как наложенье рядов одного на другой, как отказ от твердых форм значения за счет углубления роли сочетаний. Здесь куча частностей. Программа: все это в движенье. О нем, о движенье, написан "Дант".

Но сейчас нет ни накопленных новых точек зрения, ни обновленных стихов. То и другое самозакончено. А опыт большой, и он начинает не обсуждаться или углубляться вами, а бродить словесно. Т. е. рецензии, радио, театр, колхоз, "Глюк" и все, все сможет ожить прозаически по типу реформированной "Египетской марки". Признаки этому — попытки записывать кусочки, самоцельно обыгрываемые…

0. Э.: — Очень, очень все похоже, но надо тогда на все начать смотреть как на лагерь, как на работу. Увидим, смогу ли я это сделать. Надо жить и жить. Буду всегда помнить о себе, а быт свой, метанья — отстраню.

Я: — Такая проза пойдет, может быть, как раньше "Путешествие в Армению". Вооб­ще о деталях и рано, и не нужно еще говорить.

0. Э.: — Для такой работы будут годны все удачи и неудачи, но она должна быть не обобщающей.

Я: — Как "Египетская марка" — уводящей, разноустремленной, разлагающей.

0. Э.: — Может быть, может быть. А вы стихи должны писать, и скорее, скорее — примечания к "Данту" для начала.

Я: — Остальное будет кончаться в Ленинграде.

Когда я уходил, на "Египетской марке" он сделал подпись:

"3 апреля. 1936. О. Мандельштам.

Поживем — поглядим, С. Б.!

М. "

Все вместе безумно напомнило тот год, его начало. Как давно не было, шел домой и поздно и радостно — такой легкой походкой по сухому асфальту проспекта с левой стороны Петровского спуска».