Мемуары

8.I. — Звонил О. Его стихи приняты «Красной новью». Я ему сказал, что в «Правде» были пастерначьи стихи и что печататься надо осмотрительно, продуманно.[67] И сразу ни тени искусственности в разговоре… У него (речь ведь идет о стихах… о его стихах) — опять жизнь, работа. М. б., это только телефон. Больничный гипноз слабо нарушен этим звонком.

10.I. — Выписываюсь завтра… К 4 обедать к Леон. Ив. К О. не рекомендует заходить — лучше 2 дня побыть на воздухе, проветриться, чтобы не обангинить его. Троша ему передал.

11.I. — От О. телеграмма (запоздалая из Тамбова, дескать, «скучаю, пишите»). К нему — его нет. Никого нет. В парикмахерскую стричься. По дороге Троша. Чуть не обижается. Он ждет меня, пока стригусь. Рассказывает, что Пановы заняли Оськину комнату. Он на них к прокурору, а они на него пасквилянством. Живет О. у Пескова, это один из подъемовцев. Где его взять? Дело далекое, за Вдовиным где-то, завтра поеду искать. Троша пойдет провожать, адрес неописуем.

12.I. — …А вот с самим О. трагедия. Он очень слаб, еле ходит. Затем нервы. Ночует по писателям. Разыскал я Пескова сегодня. Его видел раньше. Он посвежее здесь других. Молодой очень. Делал что-то столярное во дворике. С ним бегло об О. поговорил. Вернее, его послушал. О. у него две ночи ночевал, одну у Вольфа (директора театра), одну у Сергеенко (писатель). Сперва был бодр, немного они пили. О. читал стихов массу. Следующие дни психованье, Н. не едет. В Москве три дела: а) стихи в «Красной нови», в) затруднения с той квартирой и с) вопрос о заезде О. в Москву на показ врачам. Песков вполне сочувственен, но говорит, что по вопросу о пановской квартире воронежцы мало энергичны (и сам тоже), сочувствует.

13.I. — Китуся, не потому, что почитаю себя особо грешным, а потому, что знаю о своем отличии от массы людей, отличии, не всегда всех радующем, снова вижу свое триумфальное прощение на том свете, да (и это главное!). А логика такая: кто много умеет дать, тому многое и можно. По Пушкину «Моцарт и Сальери»: «Гений и злодейство — вещи несовместные», Все это — обобщенная реакция от новой (первой-второй) встречи с О. Э. Пусть он сто раз псих. Кто не может его вынести, только слаб. А кто может, с тем стоит разговаривать. Меня-то он изводил достаточно, а кому бы был я к чертям годен, если бы из-за этого только перекис. Видел его дважды: днем 15 минут в «Коммуне» и весь вечер у Маранцев. Жаль, что отдельно не записал первую встречу.

Вот она сейчас. Вхожу в комнату Союза писателей. О. Э., небритый, энергичнейший, кричит в телефон (логически) по тому поводу, что милиция заволынивает решение прокурора вернуть комнату, отогнав Панова. Мне глубочайший кивок и улыбка. Сажусь на диван. Он подходит на шаг — боится здороваться. Идем в коридор. Он возбужден и

развинчен, он совершенно сбит с толку: моей болезнью и страхом инфекции, поездкой Тамбов, комнатой. Первые три минуты разговор не находит тона. Решаем встретиться у Маранцев в 6—7 ч. Впечатление полного разложения психики, глаза блестят.

Маранцы. Собственно их квартира с О. Э. Он почти в норме. Вот событие — прибежал Панов в Союз с раскаянием: клянется, что «больше не будет…», завтра водворенье. Боже как дивно Мандельштам говорит. Вот это язык и мысль. Хотя общее нервное беспокойство. Интересно, что эта тамбовская нервно-санаторная формула терминологии совпадает с моими тетрадными записями. Теперь рассказ.