Меня зовут Космо

Я съёживаюсь. Мне очень стыдно. От меня по праздникам почти ничего не требуют, а я нарушил золотое правило: не ешь, если тебе этого не предложили. Я смотрю на катастрофу, устроенную своими собственными лапами, и думаю: вдруг это просто плохой сон?

Дедушка говорит:

– Вот почему в кухню нельзя пускать собак.

В следующие несколько минут Макс убирает на кухне, вытирая пол целой горой бумажных полотенец. Мама заказывает пиццу: «Здравствуйте? Вы открыты? Уф. Замечательно». А Эммалина расставляет по столу бумажных индеек. Когда привозят пиццу, я прогоняю себя из комнаты и держусь как можно дальше от сырного запаха. В животе тяжким грузом лежит чувство вины. И индейка.

Лишь много позже мы с Максом снова разговариваем.

Мы сидим на крыльце, я положил нос ему на сгиб локтя, а хвост повесил. На коленях у него кусок тыквенного пирога, но я даже не пытаюсь его лизнуть. Мы одни, а над нами – осеннее звёздное небо.

– Эх, парень, – говорит он, глядя вверх.

Макс однажды сказал мне, что любит небо так же, как я люблю теннисные мячи, и, возможно, это правда. Мяч никогда не бывает просто мячом: это запах, прыжки, воспоминания. Походы и барбекю, зима и лето, мы с Максом играем в полях. «Да, так оно и есть, – сказал он. – Для тебя теннисный мяч – то же, что для меня небо». Потом он почесал у меня за ушами и объяснил, что вселенная расширяется, а великий учёный по имени Карл Саган[3] отправил в космос золотой диск. «На нём куча картинок, – сказал Макс, – а ещё звуки Земли: шум машин, звуки океана, пение китов».

«А собаки? – хотел спросить я. – Как же собаки?»

Макс опускает голову, смотрит на меня и глубоко вздыхает.

– Я знаю, что ты не нарочно с индейкой. – Он замолкает. – Ну, точнее, я знаю, что ты нарочно, но будь я золотистым ретривером, наверное, поступил бы так же.

Если бы он был золотистым ретривером? Он что, считает, что это возможно – точно так же, как я считаю, что могу стать человеком? Я представляю, как ловко ловлю мячи – не ртом, а руками. Я бы мог читать книги и понимать все слова. Я был бы добрым и мягким.

– Мне жаль, что все из-за тебя расстроились, – говорит Макс. – Все очень напряжены, потому что, мне кажется, Мама с Папой хотят… Они хотят…

Он замолкает, и я подталкиваю его, чтобы сказать: всё нормально. Не спеши. У нас достаточно времени.

Лунный свет неслышно проникает на крыльцо, освещая тротуар и улицу. Странная тыква на газоне выглядит печально – пустая внутри и поникшая. Её уже обжили муравьи, они ползают по ней туда-сюда, и мне очень хочется их съесть, если получится. Я хочу гоняться за ними, приложив нос к земле и выслеживая по одному.

– Они хотят развестись, – наконец договаривает Макс срывающимся голосом. – Мама как-то говорила по телефону, думала, что я не слышу, и она сказала, на самом деле сказала это слово. Развод.

Он закрывает глаза руками и вздрагивает. Его плечи трясутся. Я никогда не чувствовал от него такого запаха – гневного, встревоженного, испуганного. Нас накрывает молчание, а я слишком удивлён, чтобы двигаться. Я слышал слово «развод», но всегда в кино, никогда – в реальной жизни и уж тем более – в нашей семье.

А теперь кто-то тревожно пыхтит – и, вздрогнув, я понимаю, что это я. Я дышу всё тяжелее и тяжелее, пока мне не кажется, словно я не успеваю за собственным дыханием. Раньше, после танцевальных вечеров, моя семья ложилась спать прямо на полу в гостиной. Макс помнит об этом? Крекеры и туго набитые спальные мешки. Они снимали носки, а потом через несколько часов, когда холодало и всходила луна, надевали их обратно.

– Космо? – говорит Макс, прижимая руку к моей груди. – Эй, всё нормально. Спокойнее, парень. Спокойнее. Скорее всего, ты просто индейки переел.

Но это не индейка. Точно не индейка.

– Жаль, что я не знал, что произойдёт, – говорит он после долгой паузы, когда моё дыхание замедляется. – И не знаю, произойдёт ли вообще. Я знаю только одно: хочу, чтобы мы были вместе. Мы должны остаться вместе. Ты и я.

Я скулю откуда-то из глубины души.

Потому что я не мог себе представить, что хоть в какой-нибудь вселенной мы будем не вместе.

7

Бабушка и Дедушка, к моему разочарованию, остались ещё на два дня. Ими пропах уже весь дом. По ночам они посыпают себя кучей всяких средств после душа и носят тапочки, которые Дедушка прячет от меня подальше.

– Это не для собак, – ворчит он на меня, хотя его обувь на самом деле очень унылая. Его тапочки меня совершенно не интересуют.

За завтраком из хрустящих хлопьев и молока я слышу, как Бабушка и Дедушка обсуждают бордер-колли – они гладят её на утренней прогулке, она такая дружелюбная. Дружелюбная! Нет, вы представляете?

Чтобы поменьше с ними видеться, я в основном провожу время на крыльце с Максом, наблюдая, как последние листья опадают с деревьев. Когда Макс прижимается ко мне, хватаясь пальцами за шерсть, я раздумываю: вдруг нас на самом деле разлучат?