Меня зовут Люси Бартон

«Пуговка, – спросил он, – что это?» Я ответила, что это чеснок. И сказала, что, согласно рецепту, нужно поджарить зубчик чеснока в оливковом масле. Он мягко объяснил, что это головка чеснока и ее нужно очистить и разделить на зубчики. Я и сейчас так ясно вижу большую неочищенную головку чеснока в центре сковородки с оливковым маслом.

Я перестала стряпать, когда родились девочки. Могла приготовить цыпленка, сварить им овощи, но, честно говоря, еда никогда особенно меня не интересовала, как интересует многих в этом городе. Жена моего мужа любит готовить. Я имею в виду, моего бывшего мужа. Его жена любит готовить.

Мой нынешний муж вырос в пригороде Чикаго. Он рос в большой бедности; порой в их доме было так холодно, что они ходили в пальто. Его мать периодически попадала в психиатрическую лечебницу. «Она была безумна, – рассказывает мне муж. – Не думаю, что она любила кого-нибудь из нас. Не думаю, что она вообще могла любить». В четвертом классе он играл на виолончели друга, и с тех пор играет, причем блестяще. Всю свою взрослую жизнь мой муж профессионально играет на виолончели, он работает в филармонии нашего города. У него громкий, раскатистый смех.

Он доволен всем, что бы я ни приготовила.

Но мне бы хотелось сказать еще одну вещь об Уильяме. В ранние годы нашего брака он брал меня на матчи на «Янки-стэдиум». Конечно, это был старый стадион. Он брал меня туда – пару раз вместе с детьми. Меня удивляла легкость, с которой он тратил деньги на билеты. Я удивлялась, когда он предлагал мне хот-дог и пиво.

Вообще-то мне не следовало удивляться: Уильям был щедрым. По-видимому, мое удивление как-то связано с тем случаем, когда отец купил мне засахаренное яблоко. Я с благоговением наблюдала за играми с участием «Янкиз»[26]. Впрочем, я ничего не знала о бейсболе. «Уайт Сокс»[27] мало что для меня значили, хотя я и чувствовала что-то вроде преданности им. Но после тех игр я любила только команду «Янкиз».

Помню, как наблюдала за игроками, которые бегали по полю и били. Особенно мне запомнилось солнце, садившееся за здания Бронкса. Оно заходило, а потом начинали зажигаться городские огни. Это было так красиво. Я чувствовала, что мне открывается мир – вот что я хочу сказать.

Много лет спустя, после того, как я ушла от мужа, я ходила по Семьдесят второй улице к Ист-Ривер – туда, где можно выйти прямо к реке. Я смотрела на реку и думала о бейсбольных матчах, на которые мы когда-то ходили, и у меня возникало ощущение счастья, которого не вызывали другие воспоминания о моем браке. Счастливые воспоминания делают мне больно, вот что я хочу сказать. Но воспоминания об играх на стадионе «Янкиз» были не такими: они наполняли мое сердце любовью к бывшему мужу и Нью-Йорку. Я и по сей день фанат «Янкиз», хотя никогда больше не пойду на матч, я это знаю. Это было в другой жизни.

Джереми сказал, что я должна быть безжалостной, чтобы стать писателем. И я думаю о том, как не навещала брата и сестру, и родителей, потому что всегда работала над какой-нибудь книгой и всегда не хватало времени. (Но я и не хотела туда ехать.) Времени всегда не хватало. А позже я поняла, что если не расторгну этот брак, то не напишу другую книгу – не напишу так, как мне хочется.

На самом деле безжалостность, как мне кажется, начинается с того, что хватаешь себя за шиворот и говоришь: это я, и я не поеду туда, куда не хочется – в Эмгаш, Иллинойс. И я не стану продолжать этот брак, раз мне этого не хочется. Я схвачу себя за шиворот и заставлю идти вперед по жизни – слепая, как летучая мышь, – но только вперед! Думаю, это и есть безжалостность.

Мать сказала в тот день в больнице, что я не такая, как мои брат и сестра: «Посмотри, как ты теперь живешь. Ты просто шла вперед… и сделала это». Может быть, она имела в виду, что я уже стала безжалостной. Возможно, именно это она имела в виду. А впрочем, не знаю, что именно имела в виду моя мать.

Мы с братом разговариваем каждую неделю по телефону. Он живет в доме, в котором мы выросли. Как и отец, брат работает с сельскохозяйственными машинами, но он не унаследовал отцовский характер, и его не увольняют. Я никогда не упоминала в разговоре с братом о том, что он спит вместе со свиньями перед тем, как их должны убить. Я никогда не спрашивала его, читает ли он по-прежнему детские книги о людях в прерии. Я не знаю, есть ли у него девушка или бойфренд. Я почти ничего о нем не знаю. Но он вежливо со мной беседует, хотя ни разу не спросил о моих детях. Я спрашивала, что он знает о детстве нашей матери, о том, чувствовала ли она себя в опасности. Он говорит, что не знает. Я рассказала ему, как она спала урывками в больнице. И он снова сказал, что не знает.