Меня зовут Марк!

   А первую схватку за свою жизнь я проиграл вчистую. Обидно было, но еще больше – страшно. Так страшно, что даже молиться не мог, свернулся в клубок, прижал к ушам руки (это я так, к слову – ни рук, ни ушей у меня тогда еще не было, девять недель мне было), и прикинулся самым настоящим эмбрионом. Впрочем, для них я и был эмбрионом – маленьким, скорченным, бессловесным, бесправным. Хотя, похоже, даже и в эмбриональной форме я для них не существовал. Для Мары с самураем я был Проблемой, Которую Надо Решить. И решить срочно, путем вакуумной аспирации. Проще говоря, аборта. Сколько же матов я тогда выслушал, сколько проклятий было возложено на мою неразвитую, яйцевидную, зачаточную еще голову! По всему выходило, что виноват во всем именно я, и никто больше. И даже в том, что аборт стоит немалых денег, тоже была моя вина. И в том, что из-за аборта не хватит денег на новый игровой ноутбук. И в том, что поездка на горнолыжный курорт срывается. Я все терпел, слушал и терпел, лишь повторял, как мантру – если выживу, никогда не прощу! Смирился, а что было делать? Боли тогда боялся, сильно боялся. Все представлял, как меня, живого, сначала размолотят, а потом засосут пылесосом. Ревел, кажется, когда она ехала в больницу. Когда она уже оформила больничную карту в приемном покое, скулил, а когда ее отправили в отделение, я впал в некую нирвану, моля лишь о том, чтобы все произошло быстро. Плохо помню тот день, наверное, как говорили по радио, мой мозг его заблокировал. Спасибо за эту блокировку. А еще спасибо моей бабушке, Мариной матушке, которая, словно торнадо, ворвалась в отделение и в прямом смысле за волосы выволокла оттуда мою будущую мать. Стыдно вспоминать, но они тогда торговались. Мара хотела для меня гарантированно обеспеченного детства. Бабушка позвонила дедушке. Мара позвонила самураю. Ударили по рукам. Мара хотела гарантированной свободы от меня на уикэнды. Бабушка дала обязательства. Мара интересовалась материнским капиталом. Бабушка все узнала. Мара потребовала расширения жилплощади. Бабушка снова позвонила дедушке. Мара добавила, что согласится только на центр, бабушка кивнула, не отрываясь от телефона. Снова ударили по рукам. Вечером того же дня Мара с самураем, мои бабушка с дедушкой и родители самурая собрались на большой совет.

   В тот вечер, ослабевший от слез и страха, я узнал, что буду жить. А еще я понял, что уже, так сказать, заочно люблю бабушку и, как выяснилось, своего неродного дедушку. Это сильные и здравомыслящие люди, хотя сначала, в отделении, я принял бабушку за сумасшедшую. Но именно ее «сумасшествию» я, как бы пафосно это ни звучало, обязан жизнью. Немного расслабившись, я помечтал тогда, как вырасту могучим и подарю ей, к тому времени уже не такой сильной, все, что только буду способен подарить. Фантазии у меня тогда было совсем мало, а потому мой подарок представлялся мне весьма размыто, чем-то напоминая те самые древнеяпонские сады с цветущими сакурами и горделивыми переливчатыми птицами.

   Раньше я не был злопамятным, и иногда мне казалось, что я почти простил их. Внутри мне было неплохо, я пристрастился к вкусненькому и даже определил себя как сладкоежку. Вот только пиво оказалось для меня горькой пыткой. Мстил, как умел, извергая из себя все доступные моему тщедушному тельцу яды, заставляя Мару после любимого напитка подолгу висеть над раковиной. Выслушивал в свой адрес всякое, но за пиво все же мстил. Самурая я как личность не воспринимал, впрочем, и он ко мне особого интереса не проявлял. Так и жили параллельно, я у себя (у Мары) в животе, он за стенкой. Правда, случались и весьма близкие встречи иного характера, но об этом я даже вспоминать не хочу.