Меня зовут Женщина

— Извините, мы услышали, что вы говорите по-русски. Сын женился на немке. Немцы, конечно, очень вежливые. Если вы попросите, вам взвесят хоть один кусочек колбасы. Но понимаете, они — немцы. Нет, они хорошие, но... Вы не думайте, нам тут очень хорошо. У нас есть все. Правда, мы ни с кем не общаемся, но иногда заходит сын. Вот бы разок по Москве пройти... Как хорошо, что мы вас встретили, у нас сегодня праздник! — У старушки парализована рука, старичок ее нежно поддерживает. Держатся они мужественно, только когда начинаем прощаться, хлещут слезы. Стоят и смотрят нам вслед...

В «Европоцентре» теряем детей. Похолодев от ужаса, бегаем по эскалаторам в поисках полиции и, наконец, обнаруживаем не полицию, а самих детей у оружейной витрины. Огромные водяные часы, состоящие из колб и фонтанов, напоминают о поезде, и тут дети требуют бундесмарки на туалет. Приходится искать темный угол, так как при обмене валюты эта услуга стоит неделю жизни семьи в Москве. В двух шагах от вылизанной центральной улицы оказывается грязь, темнота и «мерзость запустения». Пока я стою на стреме, ко мне подходит веселенький итальянец в алом кашне и приглашает выпить кофе. Объясняю, что путешествую с мужем и детьми и предпочитаю пить кофе в их обществе. На плохом, под стать моему, немецком итальянец жалуется, что ему так хреново и одиноко в Берлине, что он был бы счастлив выпить кофе со всей семьей. Объясняю, что время до поезда... Подходят Саша и дети.

— На каком языке вы разговариваете? — удивляется итальянец.

— На русском.

— Так вы русские? О, я знаю, как плохо живется русским! Вы должны купить от меня детям шоколад! — сует десять марок и убегает, размахивая руками.

— Ну вот, — фыркают дети, уже развращенные за время пути подаяниями, — подошел бы раньше, мы бы как белые люди побывали в капиталистическом туалете.

На Унтер ден Линден идет гуляние, веселые толпы тусуются вокруг торгующих сувенирами поляков и итальянцев. Молоденькая девушка, торгующая булыжниками от Берлинской стены, дарит Паше кусочек. Респектабельная компания в глубоких декольте и смокингах весело развлекается с наперсточником, а потом деловито сдает его в полицию.

Карусель огней, нарядов и витрин докатывает нас до Хаупт Банхофа. С поездом нас, конечно, накололи: отправляется он, конечно, только с Западного вокзала, о чем мы узнаем за двадцать минут до случившегося, и несемся как сумасшедшие чуть не вдогонку. Вопреки прогнозам справочной тетки, он оказывается пустым. Так что миф о немецкой точности, основательности и обязательности успеваем выучить на своей битой роже.

Национальный характер, конечно, чрезвычайно важная вещь. В немецких электричках каждое место было ограничено кретинскими подлокотниками, раздражающими бодрствующего и впивающимися в уснувшего. Подлокотники стояли на страже. Даже если человек ехал ночь в одиночестве, лечь спать он мог только на пол. В голландской электричке все опускается, разбирается, и пространство купе оказывается сплошным спальным местом. Потрясенные заботой конструктора, засыпаем на плащах и куртках.

Советские средства массовой информации, гнобившие семьдесят лет западный миф, с большевистским напором бросились в обратную сторону, хотя истина, как всегда, посередине. Они почти добились того, что, подъезжая к границе, советский человек начинает чувствовать себя выпускником интерната для умственно отсталых. Ему кажется, что он плохо одет, плохо воспитан, плохо образован и выглядит кретином. Я вижу людей, проехавших всю ночь в голландской электричке, с выпрямленной спиной: видимо, считающих, что, заснув, посрамят флаг отечества.

С нами происходит обратное: будучи яростными западниками дома, мы ударяемся здесь в квасной патриотизм. Поляки кажутся нам слишком гибкими, немцы — слишком прагматичными, голландцы — слишком сытыми, англичане — слишком холодными. И все они выглядят совершенно инфантильными. Им бы всем наш семидесятилетний социалистический опыт со всеми нашими пирожками, от них бы просто следа не осталось. Русские — великая нация, если смогли все вынести и остаться похожими на людей. Не такой уж длинный фашизм изуродовал немцев больше, чем семидесятилетний геноцид наших. Германия, при всем своем великолепии, ощущается как энергетическая дыра между Польшей и Голландией. У молодых немцев лица — как у цветов, пробивших асфальт.

Каждый час сна в электричке дверь открывается, и то контролер, то таможенник, извиняясь на трех языках и включая свет, просит паспорта и билеты. Разглядев спящих детей, они обычно извиняются и исчезают. Исключение составляет пожилой немец, заставивший разбудить детей, сложить кресла и, не обнаружив никого, а там никого и нельзя было спрятать, кроме Дюймовочки, обиженно удаляется.