И когда любезнейшие девицы подают завтрак на хорошем фарфоре, у нас на глаза наворачиваются слезы умиления. Мы располагаемся в музыкальном училище интернатского типа, в комнатах с железными койками и стенами, обклеенными фотографиями рок-звезд, в которых в учебное время живут одаренные монгольские подростки.
В штабе «Лерне Идее» веселенькие новости. Оказывается, автобус с нашими друзьями, отправленными домой, стоял на границе двое суток без еды и воды. Ребята горестно смотрели на русскую церковь по ту сторону, а монгольские пограничники терпеливо вымогали долларовую взятку.
В училище съезжаются участники остальных экскурсий. Вид у них не лучше нашего. Одних заставили идти тридцать километров пешком с рюкзаками. Других чуть не уморили в пустыне Гоби, третьих отравили кумысом. Всю ночь длятся охотничьи рассказы, а потом монгольские музыканты играют вместе с караванными. И грустно расставаться, и так хочется домой, что все время поглядываешь на часы.
Прибегает трогательная Баяртуя и, выслушав мой отчет о поездке, заливается слезами.
— Мне стыдно! Мне стыдно за Монголию! — говорит она, хлюпая носом. — После Эрденета ты не будешь любить монголов!
— Энхе не буду любить, тебя буду любить. И обязательно привезу в Монголию сыновей, потому что ничего красивей Монголии я в своей жизни не видела.
Я хочу подарить Баяртуе коробку американской косметики, но она отказывается.
— Тебе хорошо, тебе есть, что красить. Монгольским девушкам очень хочется красить глаза, но на наших глазах так мало места.
— Баяртуя, а правда, что мы все для вас на одно лицо?
— Правда. Но говорят, что мы для вас тоже. Говорят, что русские не могут отличить монголку от кореянки. Это правда?
— Правда, — сознаюсь я.
— Но ведь это так просто, у кореянок ноги кривые!
— А у монголок?
— У монголок тоже, но не так сильно.
А потом — утренний автобус под дождем и долгое сидение в самолете. Жена какого-то крупного начальника опаздывает, и самолет ждет ее три часа. Я сижу рядом с социологом из Берлина и спрашиваю:
— Как тебя зовут?
— Меня зовут Фриц, но мама называет меня Фричик.
— Лена, Миша! Я нашла «фричика», настоящего «фричика»! — кричу я на весь самолет. — Скажи, Фричик, что ты думаешь о нашем опыте социальной скульптуры?
Я думаю, что он достаточно точно отражает взаимопроникновение трех культур на сегодня. Евразию нельзя сделать одним домом, только загрузив в поезд деятелей культуры и продекларировав «новую нравственность». Даже сам этот поезд нельзя сделать одним домом. Я очень многому научился в поездке. А ты?
— Я научилась всему.
И когда самолет садится в Иркутске, я, Лена и Миша начинаем истерически вопить:
— Урра! Россия! Урра! Родина!
...И караванцы удивленно смотрят на нас и на всякий случай улыбаются...
27. 07. 93
Случалось ли вам делать аборт от человека, который безразличен? Когда бесстыдство этого предприятия обессмысливает и горечь, и страх, и обиду. Когда сюжет практически лишен и змия, и яблока, а убийство происходит недискуссионно, потому что если вы позволите себе один сомнительный вздох, то инстинкт разнесет в клочья всю вашу жизнь. Потому что вам 35, ваши дети выросли, и все маленькое и теплое вызывает истерическое желание взять на руки и накормить с ложки. Потому что вы недавно похоронили брак, который был для вас 16 лет тюрьмою, и в угаре освобождения упали в объятия молодого человека, который вам не нужен. Который имеет на счету своем обаяние и такт, но все, что он делает вне постели, вызывает в вас устойчивую скуку, которую не всегда хватает сил скрывать.
И вы платите беременностью за его поруганные чувства, потому что они подозревают маркесовское «узы более прочные, чем любовь, — общие угрызения совести». И вы еще не вполне уверены, что это необратимо, но он-то знает точно, что сделал все, чтобы вы, холодея, пересчитывали календарные дни и в ужасе просыпались по ночам. Он знает точно. И это не мешает ему ежедневно закатывать сцены по поводу того, что он «любовник по вызову на фестиваль». А вы и не спорите. Это жестоко, но после 16-летнего вранья вокруг комплексов мужа вы решили: правду, только правду, ничего, кроме правды. Не нравится? Не ешь!