Меня зовут женщина

А завтра, завтра – это очередь из 14 женщин. Все, кроме меня и интеллигентной дагестанки, – пташки в диапазоне от 16 до 20. Четырех сопровождают парни с виноватыми лицами, они стоят возле своих милых, пытаясь взять верный тон, а какой уж тут тон… Им страшно. Им неловко перед теми, кого никто не сопровождает. Мне как раз легче от того, что я одна. Первого не пригласила в компанию из-за острого отвращения, он сделал меня палачом. Второго – по детской дурости, а вдруг после этого буду омерзительно выглядеть. Хотя, как драматургу, мне понятно, что чем хуже, тем лучше – ничто не делает женщину привлекательней, чем несчастье, если оно коротко и отводит мужчине роль символического спасителя.

Два извечных мужских типа – спаситель и преследователь, когда спасителем становится тот, кто не уверен в себе как в преследователе, и наоборот.

– Абортные, переодеться в подвале, вещи сдать по описи, – говорит зевающая кастелянша. – В четыре я закрываюсь, чтоб до четырех все успели!

Сакральное «успели». Что «успели»? Это? Ну раз она говорит такую фразу каждый день, значит, каждый день «это» до четырех успевают.

Вся компания, нервно щебеча, переодевается в халаты: в этом что-то от пионерского лагеря и бани.

– Опись вещей не забудьте, потом придете: «Я на аборт пришла в шубе, а вы мне пальто суете!» Женщина, вы что, глухая? – пристает кастелянша.

А все уже глухие. И те, кто держится, и те, кто не держится. И даже те, кто был здесь два месяца тому назад.

В палате четыре человека. 20-летняя хорошенькая девчушка совершенно не может закрыть рот, она щебечет и щебечет, зачем-то красясь что есть сил у зеркала:

– Ну что они не начинают, суки! Пятый аборт делаю, первый раз столько мурыжат. В прошлый раз в 10 они уже чистили! Ну воще, за тысячу рублей я еще должна голодная сидеть!.. Сейчас пойду и нажрусь… В прошлый раз после аборта сразу кормили. Суп какой-то, не проглотишь, и перловка с котлетой. Как солдат в армии! Я в прошлый раз залезла на кресло, сажусь, а мужик в зеленом, ну врач, грубо так говорит: «Назад не оборачиваться!» А я сразу как обернусь, ну нет, не хотела оборачиваться, а сама – как обернусь… А там эта штука, страшная, как пылесос, с таким, ну, как намордником. А я как заору, а они меня схватили и хлоп укол, и сразу так все поехало, поехало… Я потом в палате очнулась и говорю: «Вы же мне ничего не делали! Только укол один!

Тысячу взяли, а ничего не сделали!» Я ж еще от наркоза дурная была. А потом встала так, мне ж на работу, я ж всего на полдня отпросилась, я ж не могу целый день, я столько денег теряю, у меня ж работа в кооперативе. Все, встала, накрасилась, подошла к трамваю и вырубилась. Лежу, и все! Ну, подняли, там «скорую». А я ж ничего. Я воще здоровая. Это просто у них наркоз крутой, ты воще как мертвец становишься… Ой, мамочки, что ж мы тут все делаем?! Мы ж тут все детей убивать пришли, как про это подумаешь… А что я могу: квартиры нет, денег нет, машины нет! Ничего нет! Вот пошли с мужем в кооператив, чтоб было… Ой, как есть хочется! Ну что они нас мучат, мы ж и так мучимся.

– А мы на 3-м курсе института, – говорит тихая девочка, лежащая у окна. – Если б хоть на 4-м, мы б оставили. У нас и стипендия 700 рублей… Вроде предохранялись, а вот получилось… А правда, что после первого аборта у нас потом может не быть детей? – Она все время вскакивает к окошку, где на скамейке маячит ее парень.

– Правда, – отвечает дагестанка. – Только не у вас, а у тебя. Поняла? У него будут. Поняла?

Девочка обиженно смотрит на нее, а мы переглядываемся. Девочка еще не знает, как расстаются, прожив чуть ли не жизнь, расстаются с кровью и облегчением, а главное – с правом на новую жизнь. И дагестанка вздыхает:

– У меня две дочери. 16 и 14. Их обуть, одеть, в институт поступить надо. Я бы родила, но муж против, и потом, мне уже 38. Но, с другой стороны, ну что ж, что 38, я б родила. Но муж не хочет… А вдруг сын бы был… Подняли бы как-нибудь…

И все оборачиваются на меня, я должна кинуть в шапку абортного декамерона свою историю:

– У меня два взрослых сына. И резус-конфликт. – И они завистливо смотрят на меня, потому что резус-конфликт – это алиби. Хотя я-то знаю про себя, что если бы… то мне бы никакой резус-конфликт не помешал. «Белые начинают и выигрывают». Уж я-то знаю себя. И я представляю себе, как в параллельном мире на четырех табуретках сидят четыре мужика-соучастника и оправдываются за наше присутствие в этой палате.

И вроде все еще можно исправить, встать и уйти, и через год четыре хорошеньких существа будут учиться ходить, а не улетят в темное глубокое место…