Меня зовут женщина

Сева и Карен живут в небольшой квартирке в садовом этаже в центре Лондона, состоящей из пяти-шести маленьких комнат, которые Сева отделал и отстроил собственными руками. Жилье в меру уютное, в меру пижонское, коты имеют свои отдельные кошачьи двери, ужин накрывается со свечами. Набор приемов, рассчитанный на совка: «Во как я устроился», Сева прокручивает с достаточным тактом. Квартира его после особняков родичей кажется мне, конечно, студенческой обителью, но ведь рассчитывать на замок с озером, эмигрируя, глупо, особенно порядочному человеку.

Сева, стройный, седовласый, немного усталый парень без возраста, воспитавший под глушилки не одно поколение на родине, до сих пор проходит у нас по статусу заурядного эмигранта. А ведь большинство эмигрантских амбиций было устремлено на нежность к самим себе, вместо нежности к тем, кто остался; большинство свободных голосов превратилось в курятники, отражающие нашу жизнь в кривых зеркалах междусобоя. Несостоявшиеся в Союзе писатели и журналисты, в масках пророков, соревновались в пошлости, бестактности и приблизительности; а мы верили каждому слову «оттуда». В этом смысле Сева – образец хорошего вкуса и хорошего тона, а главное – чуткости по отношению к совку, которому он может что-то объяснить из своей радиостудии.

За столом с красным итальянским салатом, пирогом с севрюгой и французскими блинами, Сева и Карен – кухонные гурманы, мы решили включить магнитофон, так что беседу привожу полностью.

Сева. В Англии люди управляются или самоуправляются на месте и от высших властей зависят в гораздо меньшей степени, чем у нас в стране. Распределение в Англии тоже идет так, как у нас когда-то было, сто там с лишним лет тому назад. Что производится, то и потребляется. Поэтому общество раздроблено на буквально атомарные частицы, и человеку, привыкшему к тому, что все идет по иерархической лестнице сверху, никак к этому не привыкнуть. У меня есть приятель, оперный критик, он мне говорит: «Сева, я до сих пор жду звонка из райкома, чтоб мне сказали, что мне делать».

Я. Сева, ну а вы как к этому привыкли?

Сева. Видите ли, к эмиграции нужно готовиться долго и серьезно. Я к этому готовился, еще не зная, что уеду, буквально с восемнадцати лет. Увлекся языком на чисто филологическом уровне. Язык не существует отдельно от культуры, постепенно я дошел до того состояния, что не мог читать по-русски. Я ушел во внутреннюю эмиграцию. Так получилось, что профессии я менял каждые пять – семь лет. Я был переводчиком, моряком, инженером, музыкантом. В юности очень хотел стать актером, пытался поступить в театральное, ничего из этого не вышло, и батя определил меня в мореходку. Я проплавал год в эстонском пароходстве в загранку, получил английский диплом и ушел в джазовые музыканты.

С рок-группой мотался по гастролям и к 75-му году, когда в СССР запас творческого пространства был исчерпан, начал потихоньку задумываться. Потому что тогда, если ты был внизу, тебя не трогали – играй, что хочешь, как только ты выходил на более высокий уровень – репертуарный контроль усиливался. Поработав в Москонцерте, я пережил такое, что можно писать роман. Там нас и стригли, и брили, клеили на нас усы и парики. Все это называлось «Добрые молодцы».

Я. Помню этот ансамбль, это было ужасно.

Сева. Ага, но ведь «Добрые молодцы» – это была ширма. Мы пели забытые русские песни, и за это нам разрешали не стричься. Остальных насильно стригли. А я был руководителем, пока, пораженный копьем, не пал на поле брани. Было это так. Мы пели на Сахалине, и оттуда наваляли коллективную бумагу о том, что мы оскорбляем русский фольклор, аккомпанируя себе на японской аппаратуре. Мы были молодые, озорные, сели и написали ответ, что ежедневно и ежечасно сотни пианистов оскорбляют бессмертные произведения Чайковского, исполняя их на роялях фирмы «Стейнвейн» и «Блютнер». Последнее слово все-таки осталось за ними, они написали подметное письмо в Министерство культуры, после чего с руководящей работой мне пришлось расстаться, за что я судьбе чрезвычайно благодарен.

К тому времени я увлекся йогой и голоданием. Я голодал три дня, неделю и потом три недели, конечно, под наблюдением врача. И вот на шестнадцатый день у меня началось просветление. Плоть была уже убита, дух возвысился, я посмотрел на себя со стороны и пришел в ужас. Я понял, что занимаюсь совершенно не тем: какой-то саксофон, какие-то выходы на эстраду, дешевые девицы, популярность, афиши, касса, успех. И я подумал: зачем я все это делаю? И я уволился с работы и восемь месяцев лежал на диване и думал. Честно говоря, на отъезд меня подбила бывшая жена.

Я. Она – еврейка?