Мэнсфилд-парк

Фанни казалось, еще никогда не была она так возмущена. Она не могла успокоиться. Весь вечер мучилась, провела бессонную ночь. То гадко ей делалось, то она содрогалась от ужаса, то бросало в жар, то в холод. Случившееся слишком чудовищно, в иные минуты она отказывалась верить, думала, нет, не могло того быть. Женщина, которая вышла замуж всего полгода назад, мужчина, который клялся в преданности другой, причем близкой ее родственнице, даже считал себя помолвленным, вся семья, обе семьи связаны столькими узами, так близки и дружны!.. Смешение всякого рода вины тут слишком чудовищно, слишком бесстыдно переплетенье всевозможного зла, ведь на такое могут быть способны разве что натуры до крайности жестокие!.. И однако рассудок говорил ей, что все так и есть. Непостоянство Крофорда в любви, неотделимое от его суетности, явная влюбленность в него Марии и недостаточно твердые убеждения у обоих делали это возможным… и письмо мисс Крофорд служило тому подтвержденьем.

Каковы будут последствия? Кого только это не затронет! Чьи только намерения не изменит! Чей покой не нарушит раз и навсегда! Мисс Крофорд и Эдмунда… нет, на эту зыбкую почву ступать опасно. Фанни ограничилась, верней, попыталась ограничиться мыслями о безусловном и несомненном горе всей семьи, которое, если вина и вправду подтверждена и стала всеобщим достоянием, ощутят все до единого. Страдания матери, отца… Тут она задержалась мыслью. Джулии, Тома, Эдмунда… Тут еще долее она задержалась мыслью. Для них двоих это будет всего ужасней. Так велики отцовское рвение сэра Томаса и его чувство благопристойности и чести, доверчивость и подлинная сила чувства Эдмунда, его непреклонная честность, что при таком позоре как бы они не лишились разума и самой жизни; и ей показалось, что если думать лишь о том, что ждет их в земной юдоли, то для каждого, кто в родстве с миссис Рашуот, величайшим благом была бы мгновенная смерть.

Миновал день, за ним другой, но ничто не умаляло Фаннины страхи. Почта не принесла никакого опроверженья, ни публичного, ни частного. Не было второго письма от мисс Крофорд, которое объяснило бы первое; не было вестей и из Мэнсфилда, хотя тетушке давно уже пора написать. То был дурной знак. У Фанни едва ли осталась хотя бы тень надежды, которая ее успокоила бы, и она, глубоко удрученная, так трепетала, так стала бледна, что любая не вовсе равнодушная мать, кроме миссис Прайс, непременно бы это заметила; но вот на третий день раздался пугающий стук в парадную дверь, и ей опять вручили письмо. На нем стоял лондонский штемпель, и оно было от Эдмунда.

«Дорогая Фанни,

тебе известно наше нынешнее злополучие. Да поможет тебе Господь перенести свою долю его. Мы здесь уже два дня, но ничего не можем поделать. О них ни слуху ни духу. Ты, верно, не знаешь о последнем ударе — о побеге Джулии; она сбежала в Шотландию с Йейтсом. Она покинула Лондон за несколько часов до нашего приезда. В любое другое время это повергло бы нас в отчаяние. Теперь же это ничто, однако же серьезно отягчает наше положение. Отец, не сломлен. Трудно было на это надеяться. Он еще в силах думать и действовать; и я пишу по его просьбе, чтоб предложить тебе воротиться домой. Он очень этого желает ради маменьки. Я буду в Портсмуте на другое утро после того, как ты получишь это письмо, и надеюсь, ты будешь готова отправиться в Мэнсфилд. Отец хочет, чтоб ты пригласила с собою Сьюзен погостить у нас несколько месяцев. Уладь все по своему усмотрению; объясни, как сочтешь приличным; я уверен, ты почувствуешь всю меру его доброты, если он подумал об этом в такую минуту! Отдай должное его желанию, хотя, возможно, я выразил его не очень ясно. Думаю, ты отчасти представляешь мое теперешнее состояние. Беды обрушиваются на нас одна за другой. Я приеду ранним утром, почтовой каретою.

Твой и прочее…»