Мэнсфилд-парк

— Ты ошибаешься, Фанни. Различие между вами не так уж велико. Вы во многом схожи. У вас и вкусы есть общие. У вас общие вкусы касательно литературы и нравственности. Вы оба добросердечны и благожелательны. И неужели хоть кто-нибудь, кто слышал, как он читал вчера вечером Шекспира, и видел, как ты его слушала, подумает, будто вы не подходите друг другу? Ты не думаешь о себе. Характеры у вас, безусловно, разные, не спорю. Он веселый, ты серьезная, но тем лучше: его бодрость будет тебе поддержкой. Ты легко падаешь духом и склонна преувеличивать трудности. Его неунывающий нрав будет это уравновешивать. Он ни в чем не видит никаких трудностей, и его приятная веселость будет тебе неизменной поддержкою. При всем различии между вами, Фанни, нет никаких оснований полагать, будто вы не можете быть счастливы вместе, и, пожалуйста, ничего такого не воображай. Вот я, например, убежден, что такое различие как раз весьма благоприятно. Я совершенно уверен, лучше, чтоб характеры были разные. Я имею в виду: разные по состоянию духа, манере поведения, по предпочтению проводить время в более узком или в более широком кругу, разговаривать или слушать собеседника, по склонности к жизнерадостности или грусти. Некоторые противоположности, без сомненья, способствуют супружескому счастию. Я, разумеется, не говорю о крайностях, а слишком большое сходство во всем этом непременно привело бы к крайности. Некоторое противодействие, мягкое и постоянное, всего лучше способствует хорошим манерам и поведению.

Фанни отлично догадывалась, о чем он сейчас думает. Его мыслями вновь завладела мисс Крофорд. С той минуты, как Эдмунд воротился в Мэнсфилд, он говорил о ней охотно и весело. Он более не избегал ее. Только накануне он обедал в пасторате.

Предоставив Эдмунда на несколько минут его счастливым мыслям, Фанни почла своим долгом вернуться к разговору о Крофорде и сказала:

— Не только из-за его нрава я считаю его совершенно неподходящим для себя, хотя и в этом разница между нами слишком велика, безгранично велика; его настроение часто угнетает меня, но есть в нем и другое, что мне не нравится и того более. Должна тебе сказать, кузен, что я осуждаю его характер. Я думаю о нем плохо с тех пор, как затеял" театр. Мне кажется, его поведение в ту пору было столь предосудительно, столь бесчувственно, теперь можно об этом говорить, потому что все это уже позади, столь предосудительно по отношению к бедному мистеру Рашуоту… он, видно, вовсе не думал, в какое положение того ставит, какую причиняет ему боль, и, ухаживая за кузиной Марией, он… коротко говоря, во время затеи с театром у меня создалось о нем такое впечатленье, которое мне уже не преодолеть.

— Милая Фанни, — отвечал Эдмунд, едва ли дослушав ее до конца. — Лучше не судить никого из нас по тому, какими мы казались в ту пору всеобщего безрассудства. Пору театра мне тошно вспоминать. Мария вела себя дурно, Крофорд вел себя дурно, мы все вели себя дурно, но хуже всех я сам. По сравненью со мною все остальные вели себя безупречно. Я делал глупости с открытыми глазами.

— Я была в стороне от этого, — сказала Фанни, — и потому, наверное, видела больше тебя. И я уверена, мистер Рашуот временами отчаянно ревновал.

— Вполне возможно. Что ж тут удивляться. Сама по себе затея была весьма предосудительна. Всякий раз, как подумаю, что Мария взялась за подобную роль, я ужасаюсь. Но уж если она могла позволить себе такое, что удивляться на остальных.

— Или я сильно ошибаюсь, или до театра как раз Джулия думала, будто Крофорд благоволит именно к ней.

— Джулия!.. Я уже от кого-то слышал, что Крофорд был влюблен в Джулию, но никогда ничего подобного не замечал. И вот что я тебе скажу, Фанни, хотя, надеюсь, я отдаю должное добропорядочности моих сестер, по-моему, вполне возможно, что которая-нибудь из них или они обе очень хотели понравиться Крофорду и, забыв о благоразумии, могли беспечно выказать это желание. Помнится, обе они с явным удовольствием проводили время в его обществе, а когда мирволят такому человеку, как Крофорд, такому живому и, пожалуй, несколько беспечному, ему легко зайти чуть дальше… Тут нечему изумляться, ведь у него не было никаких притязаний, сердце его было предназначено для тебя. И, должен сказать, отдав предпочтенье тебе, он бесконечно выиграл в моем мнении. Он показал, что верно судит о блаженстве домашнего счастия и бескорыстной любви, и это делает ему честь. Это доказывает, что дядя не сумел его испортить. Иными словами, это доказывает, что он именно такой, как я хотел надеяться, и однако же боялся, что он иной.

— А я убеждена, что о серьезных материях он думает не так, как следовало бы.