Меншиков

— Х-ха, ха! — не вытерпел Дядя. — Вот услышишь. Сейчас с Петром Андреевичем партию доиграем и начнёт. Гляди, сколько у Остермана бумаг-то припасено! Всё про это, про самое.[68]

— Когда-то и в Риме женщины были простыми служанками: пряли шерсть, ухаживали за детьми, — рассказывал весьма начитанный Гаврила Иванович Головкин Апраксину. — Тогда римляне умели жён и дочерей убеждать, что сидеть дома, вести хозяйство — самый важный долг женщины. Но при Цезаре женщины поняли, что их обманывают. И вот тогда началось! «Всё погибло!» — воскликнул тогда один римский мудрец…

— Тише! — толкнул его локтем Апраксин, кивнул на Шафирова.

— Возьми то, — продолжал уже тише Головкин, — ведь самый простецкий из нас, из мужчин, и тот проводит часть времени в размышлениях: а как на него другие глядят? А женщины?

— И не говори! — тяжело вздохнул Апраксин.

— Я к тому, — продолжал Головкин уже совсем шёпотом, — что не следует думать о женщинах лучше, чем они того стоят. Да и… нельзя силой заставлять получать удовольствие. Что это, лекарство, что его нужно — хочешь не хочешь — глотать!

— Хватит! — заёрзал Апраксин. — Сиди и помалкивай!

Многие видели, не зная, что делать. Всем было хорошо, но все ждали, когда Пётр с Толстым кончат партию в шашки. Наконец Толстой, аккуратно отодвинул свой стул, поднялся из-за стола. И все очень живо, как по команде, обернулись в сторону Остермана, уже ловко раскладывавшего перед государем какие-то крупно исписанные листы.

— Вот! — Пётр постучал по столу костяшками пальцев. — Слушайте все!

«Ассамблея — слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно, — начал читать он, далеко отставив бумагу, — обстоятельно сказать, — вольное, в котором доме собрание или съезд делается, не только для забавы, но и для дела: ибо тут можно друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, где что делается, при том же и забава. А каким образом оные ассамблеи отправлять, определяется ниже сего пунктами, покамест в обычай не войдёт».

— По нашу душу, — шептал Шереметев, наклонясь к уху Дяди. — Отворяй ворота настежь, Фёдорыч! Принимай незваных гостей!..

Пётр покосился в их сторону, Шереметев крякнул, огладил нос, смолк.

— «В котором доме имеет ассамблея быть, — продолжал Пётр, — то надлежит письмом или иным знаком объявить людям, куда вольно всякому прийти, как мужскому, так и женскому».

— О, господи!.. невольно вырвалось у Головина.

Все рассмеялись.

— Что, накладно, Гаврила Иваныч? — широко улыбаясь, спросил его Пётр. Тряхнул волосами. — То ли ещё будет! Послушай.

— Ничего, раскошелится, — вставил Меншиков.

— А ты что торчишь над душой? — обернулся в его сторону Пётр. Пристально посмотрел на Ушакова, потом снова на Александра Даниловича. — Что у вас? — спросил, отложив в сторону прочитанный лист.

— Да надобно бы, ваше величество… — Меншиков подошёл, наклонился. — Надобно бы доложить, — бормотал. — Дело тут есть, — кивнул в сторону Ушакова.

— И немалое, ваше величество, — добавил Ушаков, округляя глаза.

— Завтра утром приходите в токарню, — кивнул ему Пётр и, отхлебнув из стоящей перед ним пивной кружки, взял поданный ему Остерманом, новый, сплошь исписанный лист.

11

— А дело царевича-то слыхал? — обращался Меншиков к Шафирову. — Ка-ак оно круто заваривается!..

— Да, да, да, — энергично мотал головой вице-канцлер. — И Яков и Василий Долгорукие, оказывается, в этом деле «не без причины», и оба брата Голицыны, и Стрешнев, и Апраксин, и даже сам Шереметев…

— В этом и толк, — перебил его Меншиков, сумрачно улыбаясь. — Утресь я ходил к самому. Ушаков такие дела раскопал!.. Этот тихоня-то Алексей… считает: «Клобук не гвоздём к голове прибит. Когда потребуется, можно его и снять. А впредь что будет — кто знает?»

— Ну, что для нас тогда будет — известно, — забормотал, почёсывая подбородок, Шафиров.

— Подожди! — остановил его Меншиков. — Ты послушай. Всех отцовских советников, говорит, под топор; заведёт себе новых; будет жить в Москве, корабли сожжёт; отдаст шведам земли, нами у них отвоёванные…

— Вот, вот! — перебил его Шафиров. — А родовитым только это и надобно. Все, все они за ним тянутся… Волк коню не свойственник, как говорится. Так и они нашему брату. Известно, как мы у них поперёк горла стоим. Мы, то бишь, я, ты, — начал загибать пальцы на левой руке, — Ягужинский, Макаров…

— Да и Толстому, в случае чего, от них мало не будет, — заметил Данилыч.

— Это как пить дать! — согласился Шафиров. — На Петра Андреича они теперь смотрят как на главного виновника несчастий царевича.

— Да уж, кто-кто, а этот к ним теперь не пристанет, — сказал Меншиков, раскуривая потухшую трубку. — Этот теперь за нас крепко-накрепко.

3 февраля 1718 года царевич Алексей, без шпаги, как арестованный офицер, был введён в Большой кремлёвский дворец, где к этому времени собрались министры и высшее духовенство.