Меншиков

А здоровье Екатерины всё ухудшалось. Нужно было принимать окончательное решение. И таким решением представлялось Меншикову одно — перейти заблаговременно на сторону великого князя Петра Алексеевича.

Екатерина тоже понимала, что обойти законного наследника теперь невозможно, даже опасно. Не желая подвергать такой опасности своих дочерей, она пыталась изыскивать способы упрочить их положение. Но верного способа найти не могла.

Ей помог Меншиков. Он решился просить согласия Екатерины на брак его дочери с Петром Алексеевичем. Соединить с будущим императором человека, на благодарность и искренность которого она имела право и все основания рассчитывать, устраивало Екатерину. Больше того — этот спасительный выход из создавшегося тяжёлого положения казался лучшим из всех. И императрица, к ужасу представителей своей партии, ряды которых теперь покидал самый видный и сильный союзник, Екатерина дала своё согласие на брак дочери Александра Даниловича, Марии, с великим князем Петром.

7

Больше всех радовался такому обороту дела глава партии великого князя Дмитрий Михайлович Голицын. Наконец-то он ясно увидел перед собой цель, к которой до этого так мучительно долго и бесплодно стремился!

«Ага! — потирал руки князь. — В противном лагере раздор! Хор-рошо! Свара?.. Отлично!.. Теперь с помощью Данилыча мы уж как-нибудь великого князя Петра на престол возведём, обстановку используем!.. Теперь это верное дело! А там, как Василий Лукич говорит, „что бог даст“! Да, да… „что бог даст!“ — похохатывал Дмитрий Михайлович. — В кучке они были неодолимы, — думал он о партии Екатерины, — а в одиночку-то мы, „бог даст“, и всесильного Данилыча сковырнём».

Теперь и Остерман пристал к партии Голицыных — Долгоруких. Ведь теперь на стороне великого князя Петра вся сила, сулящая верный успех. В лагерь великого князя теперь можно было переходить без всякого риска.

И Остерман перешёл.

С распростёртыми объятиями принял его Дмитрий Михайлович Голицын.

Андрей Иванович!.. Как же… ведь он важнейший союзник! — радовался Голицын. — Он и не опасен и не беспокоен. Пожалуй, только один он и не добивается исключительного господства. Да и где ему!.. Он такой робкий, тихоня… Никуда Андрей Иванович не суётся, а между тем он везде. Как-то так повелось последнее время, что без Остер-мчна не начинают никакого более или менее важного дела. С ним как-то всё легко клеится. Поэтому на любом заседании, чуть что, заминка какая, — сейчас же кто-нибудь да и спросит: а где же это Андреи-то Иванович запропастился?.. И ко всему тому он почти совершенно лишён всяких страстей и этаких… свойств, придающих мужчине оригинальный характер.

Вот для иностранных резидентов он — да-а… человек опасный: этот при рассуждении о делах не закричит, как неистовый Ягужинский, но скромненько да тихонько, так тонко укажет на какую-нибудь «конъюнктурку», что сразу в затылке зачешешь да всё по-иному и решишь, как он предлагает…

Когда в конце 1725 года Остерман был назначен вице-канцлером, так разве кто этому удивился? «Так и следует! — одобряли все, соглашались. — Так и должно!.. Голова!» А с начала следующего года Андрей Иванович, гляди, уже и заседает в Верховном Тайном Совете!.. И всё тихо, без шума… «Вот делец! Конечно, такой союзник — клад для нас, золото!» — восторгался ходом дел Дмитрий Михайлович.

Хотя особенно-то восторгаться пока нечем было. Меншикоп не расположен к Голицыным — это ясно по-прежнему. А от хитрого, неискреннего Остермана, каковым всё же считал его в душе Дмитрий Михайлович, какой прямой толк может быть роду Голицыных? Он Генриха Иоганновича, этого «скрозьземельного» немца, ловко перекрасившегося в Андрея Ивановича?.. Какой прямой толк? — ибо ни на какую связанную с унижением и лизоблюдством кривую дорогу Голицыны не встанут, твёрдо полагал Дмитрий Михайлович, — никогда, ни при каких обстоятельствах!

Так что Голицына пока утешало одно: несогласие и разброд в рядах противного лагеря.

— У противников-то великого князя… — радовался Дмитрий Михайлович, — вот что значит дело без головы!.. У них теперь столпотворение вавилонское. Содом и Гоморра…

…Бутурлин и Девьер были равнодушны к тому, кто будет преемником Екатерины: оба они боялись одного — усиления Меншикова, и, если теперь желали отстранить от престола Петра Алексеевича, так единственно потому, что он обязан был вступить в брак с дочерью светлейшего князя. Толстой же ни при каких условиях не хотел видеть Петра на престоле, боялся, что сын непременно отплатит ему за всё то, что он сделал против отца.

Юркий Девьер с ног сбился: бегал и к Толстому, и к цесаревнам, и к Бутурлину, и к Апраксину. Не решался только надоедать канцлеру графу Головкину, да и знал, что это всё равно — бесполезно: уж очень осторожен Гаврила Иванович! Смельчак Ягужинский далеко, в Польше шумит, а без него тесть шагу не сделает. Внешне канцлер сейчас ко всему равнодушен, как больной. А в душе… пойми его, «кащея бессмертного»!..

Старик Апраксин с горя запил, к нему сейчас страшно ходить: угощает, чуть ли не на колени становится, молит: