Меншиков

А за длиннейшим столом мерно колыхались ряды рогатых пудреных париков и лица — бритые, распухшие и мятые, несвежего, жёлтого жира, лица стариков с пухлыми, склеротическими носами и подкрашенные, в мушках, упитанные лица молодых щёголей — ровно ничего не выражали кроме приторно-сладкой учтивости.

Пётр хотел при содействии Вены утвердиться на Черном море, овладеть Керчью; Леопольд же готовился к войне с Францией и торопился обезопасить свои тылы — восточные границы империи.

Соглашения о продолжении войны с турками поэтому не последовало. Зато были во множестве балы, гулянья с фейерверком, маскарады…

— Вы не находите, — обращался Франц Яковлевич к Петру, — что у здешнего министра двора какая-то тупая физиономия?

— А у Леопольда что? Острая? — вмешался Данилыч. Как же заразительно рассмеялся Лефорт!..

Не очень довольный Веной, Пётр не захотел в ней задерживаться и готовился уже к отъезду в Венецию, но важные известия из России сразу изменили порядок пути. Было получено весьма тревожное донесение Ромодановского о новом бунте стрельцов.

Пётр немедля помчался в Москву. Даже в Кракове, где для него был приготовлен торжественный обед, он не остановился — летел на перекладных день и ночь.

Однако им вскоре были получены более утешительные известия. Ромодановский донёс, что бунт усмирён. Пётр поехал тише. В Величке он побывал на знаменитых соляных копях, около города Бохни осмотрел расположенную там лагерем польскую армию. А в местечке Раве его встретил сам король польский и курфюрст саксонский Август Сильный, как величали этого обольстителя придворных красавиц, вечно пьяного, беспечного силача, беспрестанно игравшего волнистыми завитыми струями своего исполинского парика.[14]

Три дня, проведённые Петром в Раве, представляли собой ряд тайных конференций, шумных пиров, военных игр и манёвров. Стараясь поближе сойтись с королём, Пётр состязался с ним в стрельбе из ружей и пушек, мерялся силой Они тянулись на палках, свёртывали в трубки металлические тарелки, разгибали подковы…

Участвуя в тайных конференциях, военных играх, манёвpax, пирах и даже снисходя к вкусам Августа, обмениваясь с ним шпагами, пистолетами, Пётр всеми мерами старался сделать шаг, хоть один, первый шаг, к образованию союза России и Польши для неизбежной борьбы против Швеции запирающей выход в Балтийское море. Пётр понимал, что война с Швецией, сильнейшей европейской державой, потребует большого дипломатического искусства, серьёзной военной подготовки колоссальнейших средств. Но утешало одно и Польша и Дания тоже не могут ведь отказаться от потерянных ими земель — Польша от Лифляндии, Дания от Шонии.[15]

Они могут и должны быть союзниками Россия в борьбе против Швеции! В этом нужно было крепко убедить «брудора Августа». И Пётр достиг этого.

Уезжая за границу, Пётр желал «подготовить в Европе все способы к войне с турками и татарами». Из этого ничего не вышло. Зато при последнем свидании он и Август «обязались друг другу крепкими словами о дружбе без письменного обязательства».

И то хорошо! Первый шаг к основам союза был сделан — Не было ни гроша — и вдруг алтын! — говорил Пётр перед своим отъездом из Равы, обращаясь к Лефорту. — Доброе начало полдела откачало, у нас так считают, герр генерал-адмирал. — Наклонил голову, погладил затолок. — А теперь пора до двора.

17

Ещё в Голландии, узнав о побеге стрельцов с литовской границы, Пётр досадовал, что не было об этом строгого розыска, а перед своим отъездом из Вены в Москву он писал Ромодановскому: «Будем к вам так, как вы не чаете… Я допрошу построже вашего… Только крепостию можно угасить сей огонь…»

И Москва действительно увидела «крепость»[16].

26 августа по Москве разнеслась весть, что накануне приехал царь, во дворце не был, вечер провёл у Лефорта, ночевать уехал в Преображенское.

В эту ночь было решено собрать в Москву всех стрельцов, бунтовавших в Великих Луках и Торопце. Как после было подсчитано, их оказалось 1714 человек. Всех их заключили в городские и монастырские тюрьмы, и… начался розыск.

А утром 26 августа вся московская знать собралась в низеньких комнатках деревянного Преображенского дворца, заполнены были и сени и переходы.

Пётр вышел весел, в руках держал ножницы, щёлкал ими, обходил бояр, с иными беседовал и… ловко отхватывал бороды.

Не были обойдены ни старик Шеин, ни «князь-кесарь» Ромодановский. Не дотронулся Пётр только до самых маститых, почтенных — до Тихона Никитича Стрешнева да Михаила Алегуковича Черкасского.

Данилыч тем временем действовал в ратуше: стриг бороды людям чиновным, а брадобреи, расположившиеся под окнами, на свету, доделывали за ним — брили начисто. Потом всех их, отцов города первопрестольного, уже гладко выбритых, он привёл на показ государю в Успенский собор.

— Я не против русских обычаев, — говорил Пётр, обращаясь к «бывшим бородачам». — Я против суеверия и упрямства. Наши старики по невежеству думают, что без бороды никто не войдёт в царство небесное, хотя оно отверсто для всех честных людей, с бородами ли они или без бород, с париками или плешивые.