Меншиков

Потом Брант рассказывал — в который уж раз! — как царица Наталья Кирилловна[2] старалась оградить сына от такой опасной, как ей казалось, забавы и что из этого получилось. Как он рассказывал, было так.

Как-то брат царицы Лев Кириллович сказал ей, указывая на Петра:

— А ведь он опять по Яузе плавал. Один!

— Ах, разбойник! — всплеснула руками Наталья Кирилловна. — Петруша, поди сюда!.. Почему ты по Яузе плаваешь, да ещё и один?

Тот молчит.

— Почему? Я тебя спрашиваю!

Молчит.

— Я тебе не велела плавать?

— Не велела.

— А почему же ты плаваешь, да ещё один?

— Я всё время забываю.

Рассказывал Брант и, о том, что Яуза скоро показалась царю тесной; бот перетащили на пруд, но и там было мало простора; тогда Пётр отправился со своим ботом на Переяславское озеро, где уже судно оказалось слишком малым и поэтому он, Карстен Брант, снова принялся за свои старые топор, рубанок и циркуль и начал строить два небольших фрегата.

— Два фрегата! — поднимал два пальца старик. Рассказывал он однотонно, с трудом. И его собеседники думали:

«Ну какой из тебя инженер!»

Много разного люда заходило к Лефорту и на званые вечера и так. запросто, на «огонёк». Если Патрик Гордон, уравновешенный, осмотрительный и строгий шотландец с широким, бледным и важным лицом, крупными белёсыми ресницами и серо-стальными глазами, смотревшими едко и умно, считался в немецкой слободе головой, то весельчак и щёголь Лефорт был душой общества. В доме Франца Яковлевича можно было узнать последние новости, поделиться виденным, слышанным, дошедшим с родины, выпить стакан отменного вина, кружку доброго пива, сыграть партию в шахматы, в шашки, перекинуться в карты, потанцевать с весёлой, хорошенькой девушкой.

Как-то завернул к Лефорту дядька царя Петра, князь Борис Алексеевич Голицын, с друзьями. Пировали до утра. Угощением русские гости так остались довольны, что большинство блюд отослали своим жёнам, а конфеты все растаскали по карманам. После ужина — кофе с диковинными ликёрами пили в диванной, большой, изящно обставленной комнате с паркетом, цветами, роскошными гобеленами, картинами в золочёных венецианских рамах. Вокруг большого круглого стола были поставлены широкие оттоманки с подушками. За столом приходилось полулежать, и князю Борису особенно понравилась такая вольготная обстановка.

Князь Борис, высокий, широкоплечий красавец блондин, по-польски щеголеватый, в роскошном малиновом кунтуше с откидными рукавами — «вылетами», в ярко-жёлтом жупане и широченных голубого бархата шароварах, пил много, без разбору, как дудка: и кофе, и отдельно ликёр, и вино вперемежку.

Говорил, потирая бритый ямистый подбородок, поблескивая голубыми глазами:

— Не я буду, Франц Яковлевич, если к тебе государя Петра Алексеевича в гости не привезу. Только, — просил, — придумай для такого случая что-нибудь позанятнее. Фейерверк, что ли. Уж очень люба Петру Алексеевичу эта потеха! — Показал на Гордона: — Он приохотил.

После француз Невилль, как-то, будучи в гостях у Лефорта, ругал князя Бориса Голицына.

— Вот вам, — обращался к Гордону, — передовой русский человек. Один из первых повернувший на новую дорогу, сознавший необходимость образования и преобразования, но, как он ещё недалеко ушёл от своих прародителей!

Лефорт рассеянно черпал ложечкой землянику, запивал красным вином, в разговор не вникал, думал о чём-то своём.

Гордон, вытянув ноги в тяжёлых ботфортах, склонив на грудь голову, терпеливо слушал, — молчал.

— Грубый, дикий человек! — возмущался Невилль. — Европеец и печенег! Говорит по-латыни и беспробудно пьёт, уносит конфеты с чужого обеда!

— Мне кажется, мосье, — перебил его Гордон, — не в этом суть дела. Царь Пётр выбежал из дворца на улицу. А вы видели, как грязна эта московская улица!

Резко придвинулся к столу, отчего парик его рванулся вперёд.

— Впрочем, — мотнул головой, — извините, я вас перебил.

— Ах, нет, сделайте одолжение! — засуетился француз.

— Нет, пожалуйста.

— Нет, сделайте одолжение, вам виднее, вы опытнее в этих делах.

Гордон поклонился.

— Молодого царя, я полагаю, — продолжал он, — нужно удерживать от крайностей, к которым влечёт его страстная, я бы сказал — огненная, натура.

Поглядел на свои руки, пошевелил пухлыми пальцами.

— А самым влиятельным человеком в этом отношении является как раз князь Борис.

Гордон знал, что Невилль, прочно связанный с французскими фирмами, наводняющими Европу колониальными товарами, уже по одному этому не может простить русским, достаточно равнодушным к этим «тонким» товарам, отсутствия у них, «этих варваров», «тонкого», по его мнению, вкуса. Тем не менее Гордон решил завершить своё рассуждение, хотя бы только потому, что этого требовало от него, прямолинейного человека, чувство собственного достоинства.

— Вы, — грузно, всем туловищем повернулся он к де Невиллю, — напрасно такого э… строгого… мнения о князе Борисе.

— Строгого?! — изумился Невилль. — Боюсь, что я уже не могу о таких мыслить иначе.