Меншиков

— Погоди шкуру делить, дай медведя убить, — говорил Петр, хмуря брови, а в глазах пробегали веселые искры, губы растягивались в улыбку. — Шутка ли — этакое дельце обделали с лесным волочком!.. Такие примеры разве только в древних гисториях можно сыскать, и то вряд ли: в незнаемом месте, в вековом, дремучем лесу, ладьи тянуть бечевой… Н-да-а… — Раздумчиво произнес: — С нашим народом, как я погляжу, горы можно ворочать!..

С переправой через Неву получилось отлично. Тысяча солдат Преображенского и Семеновского полков, под личным предводительством Петра, на пятидесяти ладьях почти беспрепятственно переправились на правый берег, где стоял неприятельский шанец, и овладели им без потерь. Шведы разбежались при первых же залпах.

Тотчас же на занятом берегу был сооружен траншемент и занят тремя полками — Брюса, Гулица и Гордона. Нотебург оказался обложенным с обоих берегов.

— Что же, господин фельдмаршал, — говорил Меншиков Борису Петровичу Шереметеву, — пожалуй, время написать Шлиппенбаху, чтобы сдавался на договор? Помощи же он ниоткуда теперь не получит! Сам, поди, знает об этом.

Шереметев утвердительно кивал головой:

— Да я и то уж решил… Обложили крепко, как медведя в берлоге. Сегодня надо доложить государю.

Вечером в крепость направили барабанщика с объявлением полной осады и предложением сдаться.

Но Шлиппенбах заартачился: за милостивое объявление осады поблагодарил, а об условиях сдачи написал, что ему нужно четыре дня сроку, чтобы заручиться согласием своего начальника, нарвского коменданта генерал-майора Горна.

— Время тянет, лиса! — решил Петр.

Приказал:

— Открыть огонь из всех батарей!

Стреляли ядрами и бомбами непрерывно полторы недели, до самого штурма. Петр и Меншиков безотлучно находились на левом фланге, на самом мысу, — командовали мортирными батареями.

После семидневной пальбы из ломовых пушек и тяжелых мортир Петр решил выехать на разведку: проверить действенность артиллерийского огня, оценить обстановку. С собой он взял Меншикова и командиров штурмовых отрядов, выделенных из гвардейских полков, — подполковника Михаила Голицына и майора Карпова, преображенца.

Тронулись правым берегом вверх по Неве. Выехали затемно, перед рассветом. Медленно продвигались по тылам мимо траншей с притихшей пехотой.

Вот они, боевые солдатские будни! Траншеи глубокие, со ступенями — для стрельбы стоя. Им, крестьянам, привыкшим к земле и лопате, не в диковинку рыть, это дело привычное. И сидят в этих глубоких канавах они тоже крепко, безропотно. Знают — от этого на войне никуда не уйдешь.

Дома их никто не ждет: солдат — ломоть, отрезанный начисто. Но сколько раз, особенно в холодные' или ненастные дни, они вспомнят еще родную деревню, своих, привычное крестьянское дело, избяное тепло!.. Иной новобранец, — случалось с такими первое время, когда отчаяние, как червь, грызет сердце, — всхлипывал тайком в уголке. В такие минуты сколько раз находило: «Эх, взять бы ее, эту самую треклятую фузею, да кэ-эк шваркнуть о землю!» Но, словно чуя такое, подходил тогда его дядька, бывалый солдат, уже притерпевшийся ко всему, и строго, но участливо говорил, наклоняясь к самым глазам:

— Что дуришь?.. Ну-ка…

И взбадривался, как мог, новобранец. Потом — на миру и смерть красна! — он жался к другим… Ибо разве возможно ему, русскому пахарю, так вот, сразу, и примириться со свирепой солдатчиной! Ведь он же не ружье, а жизнь эту хотел тогда разбить вдребезги — тяжкую солдатскую долю!..

Но, как только дружно заговорят свои батареи, предвещая близкое наступление — атаку ли, штурм, — всеми солдатами и всё забывалось, кроме предстоящего боя. Пальцы тогда будто сами собой цепко, до боли в ладонях, сжимали ружье… И вскоре гремело «ура». И в страшной работе штыков, сабель, прикладов и пик равных русским солдатам не было солдат на земле!

А в осаде дни у солдат ползут медленно. Между сутками граней нет. Когда кончились одни и начались другие? Утром? На рассвете?

Бесконечно усталое тело в этот час просит покоя и сна. Это знают все — и они и противник, Часовые в это время напрягают последние силы, их проверяют дозоры, их чаще сменяют. В этот час за дрёму и сон платят кровью. Когда ж тут считаться? И что считать? Разве что-нибудь кончилось?

— Артиллерии жарко, а пехоте извод! — замечает Меншиков, обращаясь к ехавшему рядом с ним, стремя в стремя, Михаилу Голицыну, рослому, широкоплечему брюнету с густыми, строгими бровями и карими, внимательно-ласковыми глазами.

— Вот про это и толк! — горячо подхватил тот, нервно подергивая плечами. — Уж скорей бы!.. Ведь в болоте стоим!.. — Изогнувшись в седле в стороне Александра Даниловича, прошептал, указывая глазами на государя: — И чего тянет со штурмом?!

Меншиков криво улыбнулся.

— Учен!.. Теперь без прикидки шага не делает.

Уже рассвело, а маленькая конная группа во главе с Петром все еще двигалась, пробиралась берегом выше и выше. Хотелось ехать как можно быстрее, и поэтому лошадиные морды то и дело тыкались в круп государева жеребца.

— Не наседайте! — в который уже раз строго прикрикивал на них Петр.