Меншиков

Шереметев сразу полез под парик — в затылке поскресть. Промычал:

— Н-да-а… дело такое… И самому мне без нее туго будет…

Прикинул, что куда ни кинь, получается клин, — перечить Данилычу никак невозможно. Спросил:

— А надолго она потребна тебе?

— Да это… — Данилыч дернул рукой. — Договоримся тогда…

И в тот же день мариенбургская пленница Марта Скавронская, бывшая служанка пастора Глюка, переехала к Меншикову.

Как-то заехал к Александру Даниловичу Шафиров. Увидев в первый раз Марту, этот верткий толстяк по-своему ее оценил: «Аппетитна!» — сладостно вымолвил он, потирая свои пухлые руки. И с рокочущим хохотком принялся Петр Павлович пространно, со знанием дела, тогда толковать о достоинствах женщин, оговариваясь при этом, что, конечно, у каждого на сей счет свой собственный вкус — кому нравится апельсин, а кому свиной хрящик…

— Ни черта ты в этом деле не смыслишь! — оборвал его Данилыч тогда. — При чем тут апельсины и хрящики?.. Ум раскорячивается иногда, — понимаешь?!

Не мог этого Шафиров понять. Не мог потому, что никогда не попадал он в такое безвыходное положение, когда действительно «ум раскорячивается», как это происходит теперь вот у него, у Данилыча.

В самом деле: Дашенька — ангел, Марта — бесенок. Та — согревающее душу тепло, эта — пламя, огонь, что нет-нет и пробьется, нет-нет и сверкнет в ее темных глазах. В ту можно верить до гроба: и скромна, и почтительна, и любит его без остатка. Как жена — ну что же может быть лучше!.. А эта — ив палатке с тобой, на биваке… Поедет хоть на край света за мужем, и в походной коляске, и верхом, если нужно. И в любой компании хозяйка-душа; что принять, что угостить, что занять… Та и эта: ясный день и звездная ночь… Что любит, счастьем клялась… Непрестанно целуя в синие очи, мешая слова немецкие, русские, сжав его щеки, глядела в самые донышки глаз и как-то по-своему, с какой-то особенной своей женской прелестью, смело шептала тогда, что «это, майн либлингс,[16] навеки, навеки… Такие, как ты, не проходят бесследно!..»

Думал Данилыч:

«И та хороша, и другая… По-своему каждая…»

Перед своим отъездом в Псков Шереметев завернул к Александру Даниловичу. В разговоре намекнул было насчет возвращения Марты, но Меншиков замахал руками:

— И-и, Борис Петрович, слушать не хочу!.. Без нее же они, — показал на женскую половину, — пропадом пропадут. Теперь с подготовкой к свадьбе полный разгар… Что ты, что ты, Борис Петрович, голову с меня хочешь снять?..

Так и уехал фельдмаршал без Марты.

Свадьбу сыграли в конце декабря, и Меншиков укатил в Петербург. Девицы Арсеньевы после свадьбы снова переехали жить к царевне Наталье. Марту Скавронскую Меншиков увез с собой в Питер. Сестрам сказал:

— В Питербурхе кругом одна чухна серая. Понимающую дело экономку сыскать больших трудов стоит. А Марта искусна… Считаю, что губернаторский дом она образит как ладо.

И Марта действительно хозяйство поставила образцово В посольском доме у санкт-петербургского губернатора стало все как в лучших иноземных дворцах, чистота, что в помещении, что в белье, что в посуде, уют в комнатах, порядок в приемных, разнообразие и тонкость в столе, довольство в запасах. Во всем и везде чувствовалась властная ручка неутомимой, чистоплотной хозяйки. Дом Меншикова хоть против других был и много богаче, но считался временным. Петр питал органическое отвращение ко всяким официальным приемам и церемониям, «яко отъемляющим время и без нужды обеспокоивающим». Проведение всего этого он возложил на Данилыча, поручив ему: послов принимать, банкеты устраивать, торжества — везде, где это требуется, представлять «великолепие и пышность двора».

«Вот тут и прикидывай, — размышлял Данилыч, — как знаешь выкручивайся… Одних деньжищ сколько нужно. А где их сыскать?»

Рядом с теперешним домом, на берегу Невы, он уже заложил каменный дворец с громадным садом, террасами да парадными лестницами у самой воды. Можно будет подплывать на любом корабле. А сейчас, пока что, в доме все деревянное, правда, раскрашенное, по тесу и под орех, и под дуб, и под красное дерево. Дом хоть сбит наспех, но прочен, широк, уместителен: большая передняя, приемная, кабинет, двухсветное зало для танцев. рядом столовая, диванная, дальше несколько спален.

В отдельной прирубке обширная кухня, каморки для челяди, чуланы для снеди. В зале он приказал развесить веницейские зеркала, фламандские картины, прибить бронзовые пятисвечники — все доставлено из разоренной Ливонии — в столовой установить горки и шкафы с трофейной посудой, золотыми и серебряными кубками, чашами, чарками, овкачами, болванцами. Длинный стол накрывался, по иноземному обычаю, кремовой скатертью голландского полотна, а под узкими окнами с частыми переплетами устанавливались — уже на российский манер — большие бутыли с настойками: смородинной, рябиновой, можжевеловой, черемуховой, полынной, анисовой.

Тщательно зашпаклеванные полы — ни сучка, ни задоринки — покрашены масляной краской. Все блестит, чистота.

В таком, хоть и временном, деревянном дворце не стыдно было принять любого посланника.