Меншиков

Алексашка хлебал житный квас с тертой редькой. Мать поглаживала его по спине, жалостливо приговаривала:

— Ешь на здоровье! Ишь соскучился у хранцузов по нашей, по простой-то еде!..

Ласково заглядывала в васильковые сыновьи глаза:

— Может, и горошку с льняным маслом поешь? А, сынок? Капустки вилковой? У нас так говорится: «Есть капуста бела — зови гостей смело»…

И, отвертываясь к окну, пряча свое растерянное, уже старческое лицо, виноватую улыбку голубых кротких глаз, она тайком смахивала градинки слез, по–матерински казнясь: «Уж больно худ, мой касатик! Что с ним такое?.. И харч, как говорит, вольный у его у хозяина…»

Вечером сидели во дворе, за столом под кудрявой рябинкой.

Мать ощипывала курицу, примостившись с края стола. Поглаживая куриную грудку, Танюшка болтала:

— Маманя! А Рябушка-то не хотела зарезаться. Мне жалко…

Анка, дергая ее за рукав, ловко съерзывала на землю, перебегала, мелко семеня босыми ножонками, на другую сторону стола и снова взбиралась на лавочку.

— Вертишься, как демоненок! — грозила ей мать.

Отец отхлебывал из стаканца вино, принесенное сыном, закусывая кренделем, пространно, стараясь быть понятнее сыну, рассказывал о военных потехах молодого царя Петра Алексеевича.

Про такое Алексашка мог слушать сколько угодно; для того и вина принес от Лефорта, чтобы отцу язык развязать.

— Баталии да маневры беспрестанно идут — либо готовимся, либо воюем, — рассказывал отец, — то в Преображенском, то в Семеновском, то в селе Воробьеве. И города, и крепости земляные воюем, и рвы, и накаты. Такая битва идет! Рота на роту, полк на полк ходят с игрецкой стрельбой из мушкетов и пушек… Все как на самом деле, как на самой войне, — заключил тогда батя, хлопнув по колену всей пятерней.

Хлопнул отец и как будто пришил Алексашкину мысль. С того времени, видимо, и решил Алексашка твердо, без отступу: пробиться в царев полк, наилучше в Преображенский, где батя служил.

5

Постоянно находясь у себя в компании «еретиков», Петр вскоре решил побывать и у них в Немецкой слободе.

У Лефорта Петр был в первый раз 3 сентября 1690 года. Приехал к обеду. Вместе с Петром прибыли: Федор Ромодановский [3], Автоном Головин, Борис Голицын и Никита Зотов.

Позвал было Петр с собою и дядю, Льва Кирилловича Нарышкина, но тот наотрез отказался.

Уперся: «Невместно мне» — и шабаш! Ворчал:

— Все Бориско Голицын мутит, чтоб ему, пьянюге, ни дна ни покрышки!

Пришлось отстать. Зол дядя на немцев, за людей не считает.

…К Лефорту заехали без предупреждения, запросто. Но их приезд хозяина врасплох не застал. У Лефорта гости всегда.

В зале, где обедали, было шумно и жарко. Несколько раз уже заменялись насквозь мокрые личные салфетки, а кушанья подавались все еще и еще. Щедро лились вина, наливки, настойки — кому что приглянется. Гости поснимали и развесили по спинкам стульев кафтаны, куртки, камзолы и, в пестрых жилетах поверх цветных рубашек, в одних сорочках, заправленных в панталоны, красные, говорливые, громко смеялись, перебивая в разговоре друг друга, хлопали по плечам, по коленям. Лучи заходящего солнца, проникая сквозь ряд больших окон с мелкими стеклами, багрянцем пылали на подвесках люстр, канделябров, на блестящих обоях, массивных рамах картин, клали нежные блики на голубовато–белые скатерти, мягко играли на столовой посуде и дальше — в соседней зале — ярко золотили натертый пол, вазы с цветами, переливались на сложенных в дальнем углу духовых инструментах. Тяжело пахло дымом крепкого кнастера, жареным мясом, вином, терпким потом.

Петр пил сравнительно не много, но зато, даже во время обеда, то и дело совал в рот изгрызенную голландскую трубку.

Руки Лефорта, белые, холеные, с длинными, тонкими пальцами, унизанными перстнями, выдавали волнение хозяина: щелкали, перебегали от пробки графина (вынет — вставит) к бокалу (передвинет — сожмет ножку), перебирали фрукты в вазочке перед тарелкой, играли ножом… «Нужно бы заканчивать этот затянувшийся, скучный обед, — думал он, — хочется музыки. Десертом можно заняться и на ходу, за отдельными столиками, там, в танцзале, вперемежку с легким, игривым разговором, острыми каламбурами… А тут, — забарабанил пальцами по столу, — расселись! Тянут! Смакуют!.. Истово, чинно — по–русски».

— Все проходит, Петр Алексеевич, — обратился к царю. — И ваши заботы пройдут. Ничего не останется. И мы с вами пройдем. Я ужасно сожалею о потере каждого скучно проведенного дня. А вы?

Петр утвердительно тряхнул головой.

— Вот и сегодняшний день, — мечтательно продолжал Лефорт, — он уже не повторится… А посему…

— Надо жить! — заключил князь Борис.

— Да! — Лефорт поднял бокал. — Надо жить! Весело, ярко! Красиво жить!.. Государь! — повернулся к Петру. — Я вас познакомлю с одной девицей!

— Кто такая? — весело спросил Петр своим грудным, слегка сиплым голосом.

— Дочь золотых дел мастера, бочара, виноторговца — мастера на все руки… Анна Монс — королева Кокуя! Красива и свежа, как только что распустившийся эдельвейс! Но, государь, — Лефорт прижал руку к груди, — должен предупредить, что сердце ее холодно и пусто, как альпийское озеро…