Меншиков

— Где дело идет о жизни или чести человека, — говорил он, — правосудие требует взвесить на весах беспристрастия как преступления его, так и заслуги, оказанные отечеству, и буде заслуги его перевесят преступления, милость должна хвалиться на суде. — Кратко перечислив заслуги Александра Даниловича, Петр не упустил сказать и о том, что Меншиков в свое время спас ему жизнь. — Итак, — заключил Петр, — по мнению моему, довольно будет, сделав ему в присутствии за преступления его строгий выговор, наказать его денежным штрафом, соразмерным хищению, а он мне и впредь будет нужен и, может быть, еще сугубо заслужит оное.

Была произведена выпись подрядов, которые Меншиков «производил под разными именами»; на этой бумаге Петр наложил резолюцию:

«За первый подряд ничего не брать, понеже своим именем, а не подставкою учинен и прибыль зело умеренна; с подрядов, кои своим же именем подряжал, но зело с лишком, взять всю прибыль, а кои под чужими именами, с тех взять всю прибыль да штрафу по полтине с рубля».

«К вящему же Меншикова наказанию», соучастника его вице–губернатора Корсакова, «вспомоществовавшего в оных недозволенных подрядах или паче присоветовавшего ему оные», решено было публично высечь кнутом.

- …Так вот, Петр Павлович, нашего брата и учат, — обращался Меншиков к своему всегдашнему советчику Шафирову. — Что же мне теперь делать? Опять в ноги государю валиться?

— В ноги, в ноги! — потряхивал буклями парика вице–канцлер. — «Припадаю к стопам вашего величества»; «Слезно прошу»… и все там такое… Ну, огреет дубинкой раза два. Да тебя же не учить, Александр Данилович, как это…

Не договорил, шариком откатился к стене, мгновенно юркнул за спинку высокого кресла, так как Меншиков сразу бросился к пепельнице — запустить.

— Ах, проходимец!

— Чего?

— Семеро на одном колесе проехали!

— И все доехали, — подхватил вице–канцлер, поблескивая из-за кресла коричневым глазом. — Не сердитуй, светлейший! Не всякий виноватый удостаивается царской дубинки. Ей–ей, то есть знак великой близости к государю. Я б, разрази меня гром, испытав такое внушение, вспоминал бы о нем как о милости. Даже и тогда, когда считал бы себя наказанным незаслуженно, — тараторил проворный толстяк. — Ей–ей, Александр Данилович, говорю от души!

— Не балагурь, выходи, — спокойно вымолвил Меншиков. — Государь изволит наказывать меня как сына милостивый отец. Я этого не стыжусь.

Только и разговоров в это время в Питере было, что о деле Меншикова. Но велись такие разговоры келейно. Люди из лагеря Меншикова даже в разговорах открыто стоять за него не могли, потому что самим государем был он признан виновным в похищении казенного интереса. А родовитые боялись выдать себя — уж очень обидно и горько было им расставаться с ярко блеснувшей было надеждой избавиться от «всесильного хама», как честили они Александра Даниловича в своем тесном кругу.

— Не знаешь, сколько с Данилыча государь штрафов взять положил? — спрашивал будто невзначай, между прочим, Апраксин у Якова Долгорукого, приглашенного к нему на обед.

— А бес его знает, Федор Матвеевич, — уклончиво отвечал Долгорукий, поглаживая свои длиннейшие седые усы. — С него все как с масла вода! Это ж не мы!.. Вчера он полдня сидел у государя в токарной. О чем говорили — одному Богу известно! Как и всегда между ними… Говорят близкие люди, что подал он государю рапорт. Написал, что из своих денег на драгун издержал без малого двадцать тысяч, прибыли дал государству за эти годы с лишком полмиллиона да жалованья как генерал–губернатор вовсе не получал. Оно, глядишь, и…

— Скостит государь, скостит с него штрафы, — шамкал Апраксин, приглаживая свои длинные жидкие волосы. — Как пить дать, половину скостит! А мы разнесчастные!.. — Вытер салфеткой глаза. — Да пей же ты, Яков Федорович, за–ради Христа! Чтой-то как курица, прости Господи!

— Хватит, Федор Матвеич! — Долгорукий провел ребром ладони по горлу. — Во по каких мест! И то боюсь, как бы не расплескать по дороге… Да и тебе, — хмуря брови, мельком старчески строго глянул на адмирала, — пожалуй, не будет ли? Ишь слеза прошибает!..

— Слеза, слеза! — хныкал генерал–адмирал. — А как не реветь, когда мы не в почете? Кто ноне в передней-то у царя? Пирожники, жидовины–сидельцы да денщики!..

— Пойдем, пойдем! — тянул его за рукав Долгорукий, указывая на дверь. — Там, поди, без тебя обедать не начинают. Начерно-то начерно, а ишь набрались!

— Подожди, — хрипел Апраксин, — дай поговорить-то с глазу на глаз.

— Знато все, ведомо, — кивал Долгорукий. — Идем, Федор Матвеич, идем. Небось и сам я из тех же квасов, кому говоришь-то?

Стол у Апраксина накрывался действительно «кто знает на сколько персон». Угощал хозяин по дедовскому обычаю: «Пей — хочешь, не хочешь — и ворота на запор!» Запах кушаний распространялся по всему дому, перемен за обедом было «не счесть». Матросы обносили, а флотские офицеры приглашали гостей выпить за здоровье их адмирала. Кто отказывался — сам хозяин подходил, слезно просил. Ну, как тут не выпить?

И пили…

К концу обеда у Федора Матвеевича слезы ручьем — знак «выпито в меру».