Меншиков

— Стало быть, трах! — и готово?

— Да, трах! — и готово, — отрубал ребром ладони Данилыч. — Дураков учить — что решетом воду носить…

— Это правда.

А как-то вызвал Петр к себе Меншикова и Апраксина; больной лежал, так их в кровати и принял.

— Одной из причин, доставивших Отечеству нашему славный мир со Швецией, — начал он, — есть наш флот! — Повернулся на правый бок, оперся на локоть. — Одержал он много побед над шведскими кораблями, не глядя на английского адмирала, что плавал на Балтике… Перевозил он на шведский берег и наши войска, чем принудили мы противника к немалым уступкам…

— На одном из сеймов шведских, — осторожно вставил Апраксин, — по поводу разных мер к обороне, один знатный адмирал шведский сказал, что едва ли и тысячью судов можно надеяться теперь отразить высадку русских войск на шведские берега.

— Все это доказывает, — спокойно, внушительно заметил и Меншиков, — как силен есть наш флот, создание Петра Великого, отца Отечества нашего! Войско было и ранее, но единый русский военный корабль, который построен был в прежнее время, сожжен был Стенькой Разиным, а с тех пор не было и приступов к строению флота. Так ведь, ваше величество?

Петр болезненно морщился, но утвердительно кивал.

— А первым семенем этого флота, — ровно и чуть–чуть печально продолжал он развивать свою мысль, — был тот ботик, который валялся между старым хламом измайловского дворца. Он истинно «дедушка русского флота»! И нам, — тихо, но твердо добавил, — надо воздать ему память. И так припоздали, — сказал, снова поворачиваясь на спину. — Идите к Макарову, я там… расписал, как справить все это.

Ботик был перевезен в Петербург, а оттуда в Кронштадт, «для учинения смотра внукам своим».

В назначенный день, 11 августа 1723 года «дедушка» был поставлен на галиот и под парусами препровожден на кронштадтский рейд. Там его спустили на воду; за весла сели Меншиков, Апраксин, за руль — несколько оправившийся к тому времени от болезни сам Петр. Двадцать два линейных корабля, множество фрегатов, яхт и других, более мелких судов, убранных разноцветными вымпелами, были выстроены для встречи.

На маленьком дряхлом суденышке, с трудом справлявшемся даже с зыбью морской, развернулся императорский штандарт, и со всех кораблей, выстроенных для встречи, загрохотали залпы салюта. В облаках клубящегося порохового дыма скользил карлик–дедушка между рядами исполинов–внуков. «Ура» перекатывалось с корабля на корабль, били барабаны, ревели трубы, гремели литавры…

После морского парада дряхлый «родоначальник русского флота», «яко монумент для вечного сохранения», был поставлен в кронверк Петропавловской крепости, «дабы потомство ведало, что до его величества весь флот состоял в сем одном ботике».

В 1724 году Пасха приходилась на 5 апреля. На женской половине лефортовского дворца предпраздничная суета, прислуга с ног сбилась: жарят, парят, варят, солят, маринуют… В этом году весь двор встречает Пасху в Москве; после праздника — коронация императрицы Екатерины Алексеевны.

Что еще надо?.. Вот как бы радоваться надо было Александру Даниловичу! А на душе у него словно камень пудовый: государь видеть не хочет его. Хмурился князь, темнее тучи ходил.

— Катится ком, будь он проклят! — думал вслух, шагая по кабинету. — Грешил когда-то со всякими там промыслами, силушки девать было некуда, а теперь оно все вылезает наружу. И сам уж забыл, ан выволакивают!.. Просил же государя: «Освободи ты меня от всех «хлебных» дел за–ради Христа!» Нет, работа!.. Вот и останови теперь всю эту колесницу разбойную, вороватую!.. Целая армия тащит, а я отвечай!

— А ты скажи им всем «стоп!» — и шабаш! — отрубил ребром ладони Апраксин, заехавший в гости.

— Будет тебе! — буркнул Меншиков. — Много ты сам-то «шабашил»? Домашний-то арест тебе сказывал государь? Шпагу снимал?

— Ох, снимал! — шумно вздыхал простодушный генерал–адмирал. — Стыд сказать, а грех утаить, — за дачи! Был грех!

— Ну, а сейчас ты чист, аки голубь?

— Богатые у тебя уборы икон, Александр Данилович: жемчуг, изумруды, лалы, низки из самоцветов…

— Да ты, Федор Матвеич, зубы-то не заговаривай! — остановил его Меншиков. — Чист, что ли, сейчас? Отвечай!

— Да что ты ко мне пристал, словно поп на духу! — рассердился Апраксин. — Живем, коли хлеб жуем, а порой не брезгаем и мякиной, лебедой да мезгой…

— А–а-а, — осклабился Меншиков, — ведомы нам эти «лебеды» да «макухи»! Вот те и «стоп»! В чужом-то глазу сучок виден…

— Это у тебя-то сучок? Ха–ха, ха–ха! — рассмеялся Апраксин. — Да на таком сучке можно слона удавить!

И расстроился еще больше Данилыч от разговоров таких, мрачных предчувствий, бессонных ночей.

«Было же время, — думал ночью, ворочаясь с боку на бок, — ошибался я, промахи делал, грозы ждал, а он… — в груди щекотало, к горлу подкатывался твердый комок, — мин херр… утешал: «Не извольте о бывшем несчастии печальны быть, понеже всегдашняя удача многих людей ввела в пагубу…» Было так… Но… то же были мои невольные промахи… А сейчас? — стискивал зубы. — Сейчас совсем, совсем не то!..»