Мент

…А что Зверев? А Звереву было худо. Тошно. Он неожиданно осознал себя сопричастным к убийству. К убийству! И привычная самоирония, и логические рассуждения о том, что повешенные в подвале только казались людьми, но уже не были ими, не помогали. Сашка был уже матерый оперюга, насмотрелся всякого. С его раскрытия один деятель уже ушел по расстрельной статье. Был осужден и расстрелян. Это обстоятельство нисколько Зверева не смущало… Приговор, в конце-то концов, выносил не он. Он никогда и не задумывался, что испытывают люди, которым доводится выносить приговоры… И те, кто их приводит в исполнение. А тот, двухгодичной давности приговор, вынесла, кстати, Анастасия Михайловна Тихорецкая, судья народный и супруга полковника Тихорецкого. Очаровательнейшая сероглазая шатенка с безукоризненной фигурой. Когда Сашка видел эту женщину — а работа опера зачастую предполагает посещение суда — в нем возникало волнение. Греховное, конечно, но не только греховное… Если бы Анастасия Михайловна не была женой Павла Сергеевича Тихорецкого… тогда… тогда, возможно… Но Настя была женой полковника, и возможное делалось невозможным.

Тот смертный приговор вынесла Настя. Как-то раньше Зверев об этом не думал. Что-то в нем изменилось… Однажды на улице его облаял маленький, безобидный пуделек. Блестели черные, похожие на бусины глаза, раскрывалась розовая пасть. И натягивался поводок! Сашка остановился, замер. Это не тот поводок, говорил он себе. Это тонкий поводок для маленькой собачки, он не выдержит веса человеческого тела… Это не тот поводок. Он стоял и смотрел на натягивающуюся тонкую кожаную полоску, но видел совсем другое.

— Да не укусит он… Вы что же, всерьез испугались?

— Что?

— Я говорю: не укусит. Вы что-то побледнели… Боитесь собак?

«Я боюсь себя», — подумал Зверев, но вслух ничего не сказал и прошел мимо пуделя. Вслед Сашке смотрели удивленные старческие глаза. Он стал больше пить. Раньше ежедневное употребление водки носило скорее ритуальный характер: пятьдесят-сто граммов, кружка чая и сигарета… До некоторой степени это позволяло расслабиться после очередного чумового дня. В отличие от Сухоручко с Галкиным, которые уже не могли обойтись без стакана, Сашка не испытывал тяги к спиртному. Скорее, он отдавал долг традиции. Так было до истории с повешенными… Простите меня, люди.

Необратимые изменения в советском обществе не могли не коснуться милиции. А может быть, ее-то они и затронули в первую очередь. Разрешено все, что не запрещено. И — хлынуло! Прорвало. Из всех углов вылезли омерзительные барыжные морды. Хари со значочком $ в зрачках… Разрешено все! Со сладострастным писком совокупляющихся мышей хари выползли на свет из подворотен, подсобок магазинов и начальственных кабинетов.

Хари были всегда. Даже в блокаду. Но они всегда знали свое место, всегда сидели в тени. Помнили, что Сибирь большая, места хватит всем. Но — разрешено все! И спекулянт уже не спекулянт, а биз-нес-мен. Понимать же надо: перестройка — это вам не хрен собачий!

И грянул Большой Пир Мародеров, лихой, как полет первых ласточек перестройки. В БХСС царила растерянность, реалии вступали в полное противоречие с УК, здравым смыслом и традициями. Хватались за голову старые, матерые опера, всю жизнь приземлявшие спекулянтов, расхитителей, взяточников. О, они никогда не были святыми… недаром в ментовском фольклоре есть такие слова:

…Сладко спит и вкусно ест. Опер ОБХСС.

Они не были святыми, случалось (очень часто случалось!) дружили с завскладами, товароведами и другими уважаемыми людьми. Но от начавшегося беспредела[9] воротило их с души. И по вечерам, за стаканом водки, матерились бэхи[10], сосали валидол… Разброд царил в головах судейских и прокурорских: то, за что раньше прокурор требовал карать беспощадно, а судья карал, оказалось нормальной экономической деятельностью. …А что по делам антисоветчиков? Они же, блядь, борцы оказались! А как быть с Борей Финкельманом, который смотрел у себя дома «Греческую смоковницу» на заморском видике, а сейчас валит лес в Карелии? А? Вот то-то и оно! Закручинились головушки, поскучнели.