Менуэт Святого Витта

Оказалось, что у них уже все готово. Стефан сказал бодрую короткую речь, сегодня особенно стараясь не разводить тягомотину, и в речи выразил надежду на дружбу и взаимопонимание, а заодно еще раз поздравил Петру. К его удивлению, речь приняли нормально и даже скромненько поаплодировали. Тут же появилась и была торжественно развернута новая скатерть (Стефан и не подозревал о ее существовании), неизвестно когда и кем сшитая из лоскутов, выстиранная и выглаженная, и был застелен длинный стол, а вместо обычных мисок девчонки расставили настоящие фарфоровые тарелки (их не вынимали со дня празднования годовщины посадки). Правда, тарелки были разнокалиберные и в них оказалась все та же пищевая паста – сбалансированный корм, прозванный отрыжкой гарпии за вкусовой букет. Но сразу же, торопясь исправить впечатление, появилась Зоя, с трудом неся исходящую волшебным паром кастрюлю, и вдоль стола пронесся дружный стон.

Делили долго, поровну, вожделея. Блестели глаза. Илья урчал, словно кот. Дули на горячий картофель, брали понемногу, смакуя, катали во рту. Заедали пищевой пастой, чтобы продлить удовольствие. Сглотнув слюну, Стефан заставил себя накрыть тарелку ладонью, получив меньше, чем другие. Пускай не шепчутся по углам, что он кого-то объедает. Нужно было с самого начала устроить праздник обжорства, наглого, вопиющего изобилия, а никакой не фейерверк. Не нужны им ни фейерверки, ни ужимки с прыжками, вот в чем штука. Не нужны им фильмы о Земле, пусть еще удается иногда уговорить мозг показать тот или иной обрывок. Не хотят смотреть. Человек вообще животное общественно-жвачное, вот и пусть жует. Зря не приказал выкопать еще пяток кустов – путь к сердцу подчиненных лежит через их желудки, и не иначе.

Никто не сел рядом с ним. Обидно, зато надежно. Да и обидно самое чуть-чуть. Это детство. Капитан не имеет права на обиды. «Махер» лежал не в кобуре, а в специальной петле под кителем, и Стефан знал, что успеет выхватить оружие раньше, чем они набросятся.

Довольно скоро он нашел, что о нем забыли, и ничуть не возражал. Не дело капитана крушить лед отчуждения, он не ледокол. Стушеваться и молчать в тряпочку, блюдя благолепие… Сегодня обойдется. И завтра обойдется, если только не вернется Питер. Наверное, уже не вернется. Вот когда они перестанут его ждать, не миновать неприятностей. Не ум их толкнет – коррозия иллюзий, и вот тогда и только тогда они станут по-настоящему опасны. А пока пусть веселятся… ведь уже веселятся! – Диего что-то загнул, а я прослушал. Хорошо, ох как хорошо получилось, что среди унылых и смертельно опасных личностей нашелся хоть один шут!..

Разговор за столом и вправду клеился. Лет десять назад Маргарет обнаружила, что корешки одной болотной травки, будучи настоянными на отваре из желудей кремнистого дерева, дают сладковатый бодрящий напиток, правда обладающий выраженным слабительным действием, и с тех самых пор появление на столе этого напитка неизменно вызывало поток одних и тех же шуток. Прежде они раздражали Стефана. Потом он привык. Теперь он тихо радовался.

Все шло как надо.

Конечно, они врали, будто не хотят веселиться. Кто этого не хочет. Стоял хохот: дикий Дэйв ужасно ревел на всю кают-компанию, изображая допотопного эндрюсарха, грузного и ловкого пожирателя мастодонтов, а в роли мастодонта выступал протестующий, но довольный Анджей-Пупырь с заплывшим фиолетовым глазом. Как будто кто-то другой, а не Дэйв подбил ему этот самый глаз менее суток назад, как будто вернулись давние полузабытые времена решимости, надежды и согласия – пусть не настолько счастливые, как врет сито-память, а все же…

– Пирожные! Пирожные!

Под единодушный вопль появились не только пирожные, но и свечи. Их было только семь, а не сорок семь, – болотный воск трудно найти и еще труднее очистить. Вдобавок, подумал Стефан, незачем лишний раз напоминать Петре, сколько ей лет на самом деле. Молодцы, учли и это. Какие же все-таки молодцы.

Сейчас он любил их всех.

Петра задула свечи. Лунообразное лицо ее сияло, меж пухлых щечек помещалась смешная пуговка носа. Если девчонке завить волосы – совсем куколка, пупсик, губки бантиком. Любопытно, как по-разному они взрослеют: почти каждый поначалу плакал, потеряв родных и перспективу, спустя время кременел и ожесточался, а этой хоть бы что. Какой была, такой почти и осталась – дитя, два сапога пара с Анджеем. Оба не могут поверить, что такое могло произойти с ними, оба живут в выдуманном мире, и оба, по-видимому, безопасны. Им почти уютно среди нас, трусливых озлобленных подонков, посреди серой необходимой монотонности, и им не надо врать, что когда-нибудь нас спасут и вывезут отсюда…

Он надкусил пирожное. Рот моментально наполнился слюной, хотя, конечно, эрзац – он и есть эрзац, и без постороннего привкуса никакое блюдо не обходится, пирожное тож. Пирожное, пожалуй, с особенной силой, потому что благодать редкая, разовая… Не забыть бы под благовидным предлогом забрать одно для Маркуса в видах вознаграждения за донос, а дежурить ему днем – шиш…

– Отдай! Не твое!