Мэр Кэстербриджа

Остаток дня он провел в странном, напряженном состоянии, непрестанно думая о встрече с нею и, как лишенный силы Самсон, горько высмеивая себя за свое волнение. Трудно было ожидать, чтобы новобрачные нарушили обычаи Кэстербриджа таким новшеством, как отъезд в свадебное путешествие тотчас после венчания; но, если бы они уехали, Хенчард подождал бы их возвращения. Все же он хотел знать наверное, дома ли новобрачные, и, подходя к городу, спросил какого-то рыночного торговца, уехали они или нет; ему ответили, что они не уехали и, как говорят, у них на Зерновой улице сейчас полон дом гостей.

Хенчард смахнул пыль с сапог, ополоснул руки в реке и зашагал по городу при тусклом свете фонарей. Ему незачем было заранее наводить справки, ибо, подойдя к дому Фарфрэ, даже ненаблюдательный человек понял бы, что в этом доме идет пир горой и сам Дональд участвует в нем: на улице было хорошо слышно, как он с большим чувством поет народную песню своей милой родины – той родины, которую он так горячо любил, что ни разу не удосужился навестить ее. Перед домом на мостовой стояли зеваки, и Хенчард, не желая обращать на себя внимания, быстро подошел к двери.

Она была широко открыта; в ярко освещенном вестибюле люди поднимались и спускались по лестнице. Хенчард упал духом: если он в своих пыльных сапогах, с поклажей, в бедной одежде явится в такие роскошные чертоги, он без нужды оскорбит самолюбие той, которую любит, а быть может, и нарвется на отказ от дома со стороны ее супруга. Поэтому он вышел, завернул за угол на улицу, столь хорошо ему знакомую, и, пройдя по саду, бесшумно вошел в кухню, на время поставив клетку с птичкой под куст, чтобы не произвести слишком нелепого впечатления, явившись с таким подарком в руках.

Одиночество и горе так подорвали душевные силы Хенчарда, что он теперь боялся всего, чем пренебрег бы раньше, и уже начал жалеть, что осмелился явиться в такой день. Но ему неожиданно пришла на помощь пожилая женщина, одиноко сидевшая на кухне, – она временно исполняла обязанности экономки в период великой суматохи, воцарившейся в домашнем хозяйстве Фарфрэ. Она была из тех женщин, которых ничто не удивляет, и хотя ей, чужой в этом доме, просьба пришельца могла показаться странной, охотно согласилась подняться наверх и доложить хозяину с хозяйкой, что пришел «один их скромный старый знакомый».

Впрочем, подумав немного, она сказала, что лучше ему не оставаться на кухне, а пройти в маленькую заднюю гостиную, в которой сейчас никого не было. Женщина проводила его туда и ушла. Но как только она, перейдя лестничную площадку, подошла к двери парадной гостиной, заиграли танец, и она вернулась сказать, что подождет докладывать, пока танец не кончится, так как сейчас пошли танцевать мистер и миссис Фарфрэ.

Дверь гостиной для большего простора сняли с петель, а дверь той комнаты, где сидел Хенчард, была открыта, и всякий раз, как танцующие, кружась, приближались к ней, перед ним мелькали юбки и развевающиеся локоны, а вдали был виден почти весь оркестр, мечущаяся тень от локтя скрипача и кончик смычка виолончелиста.

Это веселье раздражало Хенчарда, – правда, Фарфрэ был молод и быстро загорался от плясок и песен, но все же Хенчард не понимал, как мог вполне остепенившийся человек, вдовец, переживший тяжелые испытания, затеять такое. Еще больше он удивлялся тому, что тихая Элизабет, которая ценила жизнь весьма невысоко и, несмотря на свое девичество, знала, что брак, как правило, отнюдь не возбуждает охоты пускаться в пляс, все-таки пожелала устроить столь шумное празднество. Впрочем, заключил он, молодые люди не могут во всем походить на старых, а власть обычая непреодолима.

Танец продолжался, и, когда танцующие рассеялись по всей комнате, Хенчард впервые за тот вечер увидел свою некогда не любимую, а потом смирившую его дочь, по которой так тосковало его сердце. Она была в платье из белого шелка или атласа – Хенчард сидел так далеко, что не мог сказать точно, из какой она ткани, – не кремовом и не молочного оттенка, но белом как снег, и лицо ее отражало скорее приятное нервное возбуждение, чем веселость. Вскоре показался и Фарфрэ, которого сразу можно было узнать по его шотландской лихости в плясках. Новобрачные не танцевали друг с другом, но Хенчард видел, что всякий раз, как при перемене фигуры им на минуту приходилось танцевать в одной паре, их лица озарялись каким-то особенным светом.