Мера бытия

Лариса зажмурилась. Вылезать из-под одеяла не было сил. Но голоса не отставали:

— Прыгай, товарищ, не бойся!

Убедившись, что альбом с ней, Лариса спустила ноги и перевалила за край кровати.

* * *

Что это было? Лицо Ларисы оказалось в снегу. Снег набился в уши, попал в раскрытый рот, проник за шиворот. Пальтишко, в котором она спала, расстегнулось и задралось на спину.

— Валенки, ищите её валенки, она же босая, — торопливо говорил чей-то девичий голос.

Её поднимали, вели куда-то под руки, кормили жидким супом, а она судорожно прижимала к груди альбом с рисунками и думала только о том, чтобы не потерять его в суматохе.

Осознавать действительность Лариса стала только через несколько дней, когда обнаружила себя в койке. Скосив глаза, Лариса увидела широкие окна, заклеенные полосками газет, высокий потолок и тумбочку около кровати. На ней лежал Наташин альбом и стоял стакан с водой.

— Где я? — спросила Лариса женщину, стоящую у печурки. Женщина была укутана в коричневое байковое одеяло, из-под которого торчали носки валенок.

Повернув голову, женщина медленно раздвинула губы в улыбке, обнажив тёмные дёсны без единого зуба:

— В больнице, не видишь разве?

Лариса обвела глазами просторную комнату, заставленную узкими солдатскими кроватями, на которых сидели и лежали женщины в больничных халатах. Она давно не видела людей без пальто и ужаснулась.

Одни женщины были костлявыми и высохшими, а другие толстыми, словно бочки, а когда они двигались, слышалось, как внутри них журчит и переливается вода.

Но больше всего в больнице Ларису удивило то, что кормили три раза в день. Вы только подумайте, три раза в день! На завтрак давали хлеб с жидким киселём, в обед дрожжевой суп и пюре из мороженой картошки — сладковатая, она показалась Ларисе восхитительно вкусной. На ужин принесли кашу с отваром из хвойных иголок цвета мочи. Пить его было противно, а от хвойной горечи по желудку разливался пожар, но медсестра зорко следила, чтоб больные отвар пили.

Сидя на стуле у двери, она твердила:

— В хвое много витамина С. Без него начинается цинга, выпадают зубы и вылезают волосы.

Судя по стриженой голове с чахлыми остатками волос, хитрая медсестра эту гадость в рот не брала. От Ларисиных длинных волос сейчас остался тоже крысиный хвостик.

В больнице она наконец помылась, стоя в просторной ванне, на дне ободранной до ржавчины. Нянечка, встав на табурет, поливала голову тёплой водой из лейки, непрерывно причитая с мягкой деревенской интонацией:

— Ой, лишенько. Да что это проклятый Гитлер с дитями делает. Жариться ему за это в аду веки вечные.

Несмотря на горячую буржуйку в углу, мыться было всё равно холодно, и здесь, в ванной, стоя голой на кафельном полу, Лариса вдруг так захотела к маме, что не сдержалась и заплакала. Ей было страшно и одиноко.

Соскочив с табуретки, нянечка бросила лейку и тоже залилась слезами:

— Тошно мне, ой, тошно. У всех беда, и конца ей не видно.

В дверь ванной комнаты заглянула врач — строгая Анна Ивановна, которую Лариса слегка побаивалась:

— Что тут у вас?

Лариса закрыла лицо руками:

— К маме хочу!

Мельком взглянув на Анну Ивановну, Лариса увидела, как её лицо, и без того бледное, стало совсем белым, сливаясь с белым медицинским халатом.

Одним движением нянечка набросила на Ларису простыню, махнув рукой Анне Ивановне:

— Иди, иди, Анна Ивановна, мы сами справимся.

Сквозь простыню Лариса чувствовала горячие руки нянечки и постепенно успокаивалась, ловя губами солёные слёзы. Правильно сказала нянечка — у всех беда, и если каждый будет плакать, то мы не сможем победить.

В палате Лариса забралась с ногами на кровать, завернулась в одеяло и раскрыла Наташин альбом, глядя, как на картинках гуляют счастливые люди с цветами в руках.

Она знала, что так обязательно будет, даже если сейчас в это трудно поверить.

Когда Лариса немного окрепла, её отправили в детский дом — готовиться к эвакуации.

* * *