Мера моря. Пассажи памяти

Сколько стоила «голова негра», тридцать сантимов или пятьдесят? Я уже не помню. Не помню, и сколько их я могла себе позволить. Самые нежные торты не шли ни в какое сравнение с одним-единственным пенным поцелуем. Пока не пришел момент (лето, что ли, было слишком жаркое для таких сладостей), когда я себе сказала: наступил новый день. Восхитительный, даже без «головы негра». Киоски мгновенно утратили для меня всякую привлекательность. Я начала мечтать о других поцелуях.

Только мечтай, говорил во мне голос лунного ребенка. Выставляй свои антенны. Ну и… Хорошо. Ну, а что заставляло меня наводить везде порядок? Дух противоречия? Я расставляла по местам мебель в квартире. Запирала шкафы. Задвигала ящики. Никаких щелей и складок, пожалуйста, только прямые, ровные поверхности. Быстрым движением я проводила рукой по поверхностям передо мной. Мама деликатно называла это «гладить» («Она опять гладит комод»). Почему я это делала, не знал никто. Даже я сама. Это происходило само собой. Это было сильнее меня.

Против чего протестовало это Оно? Уж хаоса в нашем доме точно не было. Или этот строгий режим порядка был направлен против того, что было у меня внутри? Нужно было подавлять что-то, какое-то упрямство или страсть? Внешне я вела себя «благоразумно и смирно», внутри же все бушевало. Достоевский, воображаемые путешествия по пустыням, мысли о Боге. Все указывало на уход в себя, я замыкалась. Отгораживалась. И ранила этим моих близких, которые не могли найти этому объяснение.

Опору, шептал мне голос, опору ты найдешь только в себе самой.

Так речь об опоре? О противоядии от кочевничества в детстве, с переменой мест, переездами, неопределенностью? Я сама устанавливала себе границы? Чтобы создать другие, внутренние пространства?

Я была заложницей этого парадоксального механизма. Любопытство натыкалось на оборону, любовь к открытиям на потребности в защите, открытость на замкнутось. Поди разберись. Может быть, именно тогда я начала интересоваться масками. Взгляды часто причиняли боль.

И все же они считали, что я немного с приветом. Папа, мама и брат. Оглаживание мебели выглядело подозрительно. Как и фраза: «Трава зевает». Я долго говорила то, что думаю. Пока мне не надоело. Потому что мои взгляды и замечания раздражали. Ранили, наконец.

Моя трава продолжала стыдливо зевать, но только для меня одной. Я грезила о желто-лимонных реках и об орехах, тайнами манивших в чащу. Слово тайна стало важным.

Поделиться? С кем? Кому рассказать?

Вере можно было рассказать не все. И Януш был мне не другом, а духовником, примером, советчиком, авторитетом. Я уважала его.

И стойко держалась себя.

Д.: А лечить тебя они не думали?

Лечить?

Д.: Обеспокоенные родители обычно так делают.

Да нет. Или все-таки да. Заскоки потом прекратились.

Д.: Дело было только в заскоках?

Разумеется, нет. Они вообще считали, что я странная. Спрашивали, что я так часто делаю в церкви.

Д.: Ага. В церкви. И что?

Мне хотелось туда ходить. Чтобы подумать.

Д.: Немного необычно.

Не знаю. Я всегда вела какие-то разговоры сама с собой.

Д.: Кто-то назвал это «речью в лаптях».

Речью, которая ходит в лаптях? Ну, иногда и ей тоже нужна защита.

Д.: Но она же твоя.

Моя. Не бред, не заскок.

XLIII. Примеры для подражания

Я тоже всегда хотел кем-нибудь восхищаться, говорит Дан. Восхищаться и не топтаться, не топтаться на месте. Тайное восхищение, почитание и пр. Это волшебство гонит вперед.

Я знаю.

Одри Хепбёрн была восхитительна, очарование и лукавство, с глазами лани, и совершенный облик. Хотела бы я быть такой же стройной и такой же прелестной. Но изящными не становятся, изящными рождаются. Лучше перенять ее смех, хитринку во взгляде. Или ту детскую серьезность из «Истории монахини» (я чуть не обратилась в монашество, мне в то время было четырнадцать).