Мера прощения

– Будем здоровы! – произношу я тост, наполнив рюмки тягучей мутноватой водкой.

– Будем, – мрачно соглашается Дед, а выпив, вытирает носовым платком лицо и шею. Рубец белого воротничка его рубашки посерел от пота. Ему жарко в костюме и галстуке, но я знаю, что мой совет снять пиджак и галстук останется без внимания.

Кроме нас в ресторане сидит компания из восьми человек, не белые, но и не вьетнамцы, наверное, с либерийского судна, которое разгружается неподалеку от нашего. Они пьют пиво из банок и о чем-то спорят, размахивая руками. А может, и не спорят, может, у них такая манера разговаривать на обыденные темы. Один из них жестом подзывает официанта, дает ему банку пива и показывает на медведя. Вьетнамец несколько раз кланяется и идет к клетке.

Зверь берет банку лапой и, запрокинув голову, совсем по-человечески, выпивает пиво. Пустая банка летит в ров, откуда ее вылавливает официант, а медведь отступает вглубь клетки и ложится на брюхо, мордой к обезьянам. Тем не понравилось, что угостили не их, визжат и швыряют в хищника банановой кожурой. Но мишка не сердится на завистливых соседок, рычит благодушно, словно его поглаживают за ухом.

Я подзываю официанта, интересуюсь, употребляет ли хищник водку.

– Да.

– А обезьяны? – спрашивает старший механик, и трудно понять, шутит или всерьез.

– Нет, – извиняющимся тоном отвечает официант. – Они глупые.

Дед заинтересованно смотрит на официанта, а затем кивает головой, то ли соглашаясь с ним, то ли оценив ответ.

Я наливаю полный фужер водки, грамм сто пятьдесят, и приказываю отнести зверю. Прибегает официанта-мальчик с подносом, ставит на него фужер и церемонно, будто местному князьку, несет медведю. Тот встречает официанта стоя, с протянутой между прутьями лапой. Водку выпивает залпом и возвращает фужер на поднос. Зверь, а знает разницу между фужером и банкой.

«Либерийцы» захлопали в ладошки и закричали все разом: один – медведю, остальные – мне. Наверное, что-то дружественное, потому что улыбались. Я помахал им рукой и налил Деду и себе еще по рюмке:

– За пьющих медведей!

Вскоре нам принесли зажаренную рыбину, порезанную на тонкие ломтики и обложенную овощами и травами. И на вид, и на вкус она была великолепна. Мы лакомились ею под водочку и наблюдали за медведем, которого здорово развезло. С настырностью русского пьянчуги он лез брататься с обезьянами. Соседки не верили в доброжелательность его намерений, скакали по клетке, визжа и швыряясь банановой кожурой. Вдруг, как по команде, две, подобравшись к медведю слева и справа, схватили его за уши и притянули морду вплотную к решетке, отчего нос просунулся между прутьями, а третья, с разгону, в прыжке, заехала пяткой по черному поблескивающему шнобелю. В момент удара первые отпустили уши, и медведь, отлетев на метр, шлепнулся на задницу. Обезьяны победно завизжали в одну глотку и так шустро запрыгали по клетке, что казалось, будто состоят из одних красных задов. Примерно так же вели себя за «либерийским» столом.

Я, желая утешить медведя, послал ему фужер водки. Вторая доза сшибла его с ног получше обезьян. Вскоре он валялся на спине посреди клетки, раскинув лапы, и напоминал перебравшего гуляку, который, встав из-за стола, позабыл снять с груди салфетку. И совсем по-человечески храпел. Храп жутко раздражал обезьян – они прыгали и визжали возмущенно, однако вскоре успокоились, видимо, поняли, что медведя теперь не достанешь ничем.

Мы со старшим механиком оказались покрепче медведя, не упали даже после второй бутылки. Правда, по неясным мне причинам очутились за «либерийским» столом. Ребята действительно были с либерийского судна, но родом из Панамы. А может, один был панамец, а остальные из более глухих дыр. У капиталистов часто так бывает: флаг либерийский, хозяин греческий, капитан итальянский, комсостав югославский, а рядовой состав африканский или латиноамериканский. Откуда бы они ни были, а хлопцы славные, пили наравне с нами. Впрочем, угощали-то не они, а на халяву даже трезвенники пьют как кони.

В порт мы возвращались все вместе, в обнимку, поддерживая друг дружку. Две ноги – хорошо, а двадцать – устойчивее. Панамцы приглашали зайти к ним, принять еще по рюмашке, но пограничник у трапа – маленький, худой, с автоматом Калашникова, похожий на мальчика, играющего в войну, не пустил нас с Дедом. Покрыв пограничника матом на трех языках – русском, испанском и английском, мы разошлись по своим судам.