Мера прощения

Не успел я размяться, как в спортзале появился старший матрос Дрожжин. Ко мне в каюту он почему-то стесняется приходить с докладом, который я называю «теплоходной сводкой Информбюро». Я обхожу грушу, чтобы она была на одной линии с Фантомасом и, нанеся серию коротких ударов, спрашиваю:

– Ну, что новенького?

– Второй помощник чуть не подрался с Гусевым – тот приставал к камбузнице – и пообещал, что оторвет ему яйца и повесит их на мачту вместо красных огней...

О-о, у второго помощника есть чувство юмора! Правда, довольно судоводительское. Как это я раньше не заметил за ним такого достоинства?! Встречаемся мы с ним обычно только в кают-компании, а там он настолько быстро работает ложкой или вилкой, напоминая землечерпалку, что не имеет возможности слово сказать.

– ...Бахтияр поссорился с поваром из-за того, что тот пошел к капитану на Новый год, а его не пригласили. Сегодня опять улыбаются друг другу.

Милые бранятся – только тешатся.

– ...Повар о вас говорил, что... – Фантомас замолкает. Ему не терпится выложить мнение повара обо мне, от волнения даже оторвал руку от швов и напоминает ныряльщика на краю вышки.

– Ну-ну, – разрешаю я.

– ...Повар, – повторяет, чтобы я на него не подумал, – говорил, что вы набивались к нему в...

– ...в любовники? – помогаю я и бью по груши от души, представив, что это Миша Ершов.

– Да.

– И как общественность отнеслась к этому заявлению?

– Весело: подначивают буфетчицу.

Мне показалось, что Дрожжин улыбнулся. А может, и не показалось, по крайней мере, оловянные глаза его стали похожи на ртутные и даже разок мигнули.

– Больше повар ничего не говорил?

– Нет.

Я опять бью, теперь уже представив, что это Фантомас. Что-то он еще хочет сообщить, наверное, следующую пакость обо мне.

– Дальше, – подталкиваю я.

– У меня одеколон и огуречный лосьон украли. Вчера днем.

– Кто?

– Не знаю, – обиженно отвечает Дрожжин.

– А кого подозреваешь?

– Разманина.

– Основание?

– Он вчера вечером чаморочный ходил.

– Мне кажется, он всегда такой.

– Нет, вчера был... – он никак не может найти подходящее слово.

– Чаморочнее? – подсказываю я.

– Да.

– Разберемся, – обещаю я. – Еще что?

– Все.

– Можете идти.

Фантомас разворачивается, как на строем смотре, через левое плечо и уходит, печатая шаг четко, но беззвучно, словно подошвы его сандалий подбиты ватой.

Минут десять я колочу грушу руками и ногами. Она постоянно меняет облик, превращаясь то в Ершова, то в Фантомаса, то в Размазню, то в Райку, то в Володьку. Последнему достается за то, что втянул меня в эту дурацкую историю. Чем глубже влажу в нее, тем большим кретином себя чувствую. Сидел бы сейчас на берегу, гулял по холодным улицам и вспоминал о тропической жаре только в бане, спал с женщинами, у которых животы и груди не покрыты сантиметровым слоем пота, и твой живот не присасывается к ним, как вантуз.

Злой, но взбодренный, выбритый и вымытый, я прихожу на ужин. Рая приносит второе и на секунду задерживается у стола. Я молча смотрю на нее снизу вверх, она – на меня, и тоже как бы снизу вверх, и очень внимательно и жалеючи. Наверное, пытается угадать, изменяю я ей с поваром или нет. Дура, пора бы понять, что голубого во мне – одни глаза, ну, может, иногда что-нибудь из одежды. Ничего не сказав, она уходит в буфетную.

После ужина у нас крутят в красном уголке фильмы. Хмара сообщил мне утром, что нашел детектив, который лежал в коробке с названием известной кинушки о современной деревне, где крестьяне, обедая, держат вилку в левой руке, а в правой – нож. Так как большая часть нашего экипажа – выходцы из деревни и до сих пор не умеют держать вилку в левой руке, то кинушку эту мы бы до конца рейса не побеспокоили, не будь токарь дотошным, как компьютер. Раиса обязательно будет смотреть фильм, значит, у меня есть часа полтора на разборы с Размазней.

Поужинав, я захожу в буфетную. Стою у порога, смотрю, как Раиса моет посуду. Покрасневшие, распаренные руки быстро скользят по белым тарелкам с красным ободком. Она делает вид, что не замечает меня, но на щеке под кожей подрагивает жилка, и кажется, что по щеке пробегает дрожь. Оправдываться или извиняться я не собираюсь: глупо. Женщины этого не прощают, считают проявлением слабости, хотя усиленно убеждают мужчин в обратном. Выяснить, кто виноват, – еще глупее, потому что не любят, чтобы напоминали им об их ошибках, пробуют свалить вину на тебя, а не получится, хлопают дверью.

– После фильма приду, – говорю я. Вроде бы я ничего не помню, и в то же время тем, что не она ко мне, а я к ней приду, как бы извиняюсь.

Рая молчит, трет уже чистую тарелку, а жилка на щеке перестала дергаться. Я больше ничего не говорю, ухожу из буфетной.

Электрика Разманина я застал сидящим за столом, на котором одна банка манго стояла, а вторая лежала на боку, из нее вытекал желтый сок, – все, как в первый мой визит, лишь глаза были в нормальном для Размазни положении – в кучку у переносицы.

– Кайфуешь? – поинтересовался я.