Мераб Мамардашвили: топология мысли

Память поэтому также предполагает первовместимость (первопамять), поскольку предполагает момент испытания. Это то, что М. К. говорил о 1937 годе. Чтобы вспомнить, например, о том, что было тридцать лет назад, недостаточно вспомнить чисто эмпирически то, что было тридцать лет назад. Само воспоминание не объясняется волевым индивидуальным усилием по воспоминанию, воспроизводству внешнего эмпирического эпизода. Ведь помнишь не эпизод, помнишь (живёшь с ним) его внутреннюю событийность. Если то, что произошло, как-то связано с испытанием и метаморфозом человека, то оно вошло в него, хранится в нём, затем, возможно, повторится в определённой ситуации, всегда живя в нём. А потому в нём живёт 1937 год. Для него реальность другая, нежели для того, кто не пережил 1937 год. В зависимости от того, какой и как мы извлекли опыт из 1937 года, зависит и наша память. Но если опыт не извлекался, то 1937 год может повториться.

Люди потому живут в разных реальностях, разных мирах. Потому сейчас так легко пересматривается история. Как будто бы не было (точнее, реально не было!) Второй мировой войны, не было концлагерей, не было ГУЛАГа, не было Освенцима. А уж конкистадоров, уничтожавших миллионы индейцев, и подавно не было. Это какая-то сказка, придуманная кем-то. А потому не было и жертв. Не было и палачей. Это все придумки странных моралистов, призывающих что-то помнить. А потому ничего и не было и не будет. И все счастливы.

Но сама работа памяти и пониманию связана с тем, чему посвящён весь Большой Разговор М. К. в рамках ПТП – устройству романа-произведения как особого органа, делающего нас людьми понимающими и помнящими. Мы сможем понимать, если будем выходить в особое измерение, надэмпирическое, выводящее нас из сугубо реактивного и бездумного состояния, в состояние той самой готовности быть. Но эмпирическое пребывание нас на этой земле, как двуногих и бескрылых, вовсе не диктует нам такой необходимости. Мы не обязаны с точки зрения эмпирической жизни быть. Мы не обязаны совершать это онтологическое усилие. Хотя только такое усилие и делает нас самими собой, делает нас реальными.

Здесь М. К. добавляет новое суждение относительно того, что такое память и произведение у М. Пруста. Он вводит иное измерение реальности.

Мы обычно привыкли жить и действовать в первом измерении, в мире вещей, действий, предметов, того, что вокруг нас. Относительно того, что происходит, кто как действует, мы выносим оценки и суждения – плохой или хороший поступок, умный или глупый поступок, или человек, или качество, задавая второе измерение, измерение сознания. Мы привыкли к этому миру вещей и отношений в нём. Но есть третье измерение. М. К. называет его «объемом», это такое скрытое измерение нашего движения, нашей работы души. Оно не представлено ни в вещах, ни в действиях, ни в нашем отношении к ним [ПТП 2014: 531].

Вот в этом измерении и существует мир в его онтологическом устройстве, в своём первоустройстве, в котором мы как-то участвуем или не участвуем. В этом мире происходит акт добра или зла. Этот акт не анализируем, не разложим на части. Его можно, конечно, оценивать, объяснять, находить ему какие– то причины, анатомировать его, не понимая его самого как неразложимое целое. Сальери, анатомирующий музыку, так и не понял тайны творения. Весь смысл акта добра или зла дан целиком, полностью, его содержание включено в него, оно в нём (см. выше). Мы можем, повторяет М. К., пытаться находить ему причины (социальная среда и проч.). Но эти причины не дают понимания того, что произошло, понимания смысла, который всегда существует как целое. Чтобы понять нравственный смысл самого поступка, совершённого подростком, не нужно идти к его родителям или в школу и выяснять причины поступка. Поступок понимается из себя самого: «в событии воровства или совершении добра есть некий срез, в котором смысл этого события устанавливается полностью и неделимо, и тем самым – не анализируемо» [ПТП 2014: 533].

Реальностью души, реальностью произведения у М. Пруста является «нечто не анализируемое». Оно сверхреально, оно более реально, чем то, что можно подвергнуть анализу, объяснить причинами, под что можно подвести базу, найти доказательства или аргументы.

М. К. приводит пример в духе П. А. Флоренского. Например, я могу, говорит М. К., объяснить человеку, почему в вазе отражается свет. Могу объяснить это чисто оптическим эффектом, свойствами света и проч. Это и есть реальность анализируемого. Но тем самым мы показываем фактически не реальность восприятия, а реальность призрака. Свет подействовал на глаз, глаз почувствовал отражение, блики, и подумал, что понял явление.