Мерьем Узерли. Актрисы «Великолепного века»

И даже если создатели фильма действительно не ставили перед собой просветительские цели, все же этот сериал вызвал всплеск интереса к истории Османской империи, да и к истории России XVI века – времени, когда красивые славянки попадали в плен.

B свете сказанного особое звучание на просторах России и СНГ обретают классические труды о жизни Роксоланы – королевы Османской империи, как европейцы называли ее при жизни. Обратившись к самому значительному, любимому многими с детства произведению украинского писателя Павло Загребельного, мы можем сравнить свои впечатление от прочтения и от просмотра. И хотя многие утверждают, что Роксолана в украинском произведении – умна, нежна и порядочна, а в турецком фильме – наглая и бесшабашная, все же для меня эти два образа слились в один благодаря именно визуальному знакомству с «исторической натурой». Ha мой взгляд, впечатления от книги и сериала совпадают идеально, доказывая и несомненный талант писателя, и несомненный талант турецких кинематографистов, увидевших – через века – одни и те же сцены, передавая одни и те же чувства, обволакивающие и зрителя и читателя неким неуловимым волшебством…

Кувшин из дворца. I половина XVI века. Османская империя

«Хюррем не думала о смерти и не боялась ее. Смерть не для нее и не для ее дитятка. To для других, прежде всего для мужчин. Это они живут с мыслью о смерти, постоянной и неизбежной, для них она бывает пышной или никакой, а то и позорной. Женщины не умирают. Они просто исчезают, как птицы, цветы или облачка под солнцем. После себя оставляют детей, жизнь, целый мир. Всегда носят этот мир в себе, наполнены им и переполнены, потому и всемогущи. Ho открывается это лишь немногим, и открывается не само по себе, а в муках, ограничениях, в нечеловеческом напряжении. Разве она за свои муки не заслужила счастья?

От султана пришел торжественный фирман, написанный золотыми чернилами на пурпурной самаркандской бумаге, с подвешенной золотой печатью. B фирмане провозглашалась высокая воля повелителя о том, что сын от любимой жены Хюррем назван именем великого Фатиха Мехмедом, Хюррем отныне должна именоваться султаншей Хасеки, то есть самой ближайшей и самой дорогой для падишаха, милой его сердцу. Присланы были также дары для султанши, дорогие ткани, и «озера любви» из огромных розовых и пурпурных жемчужин, и золотые монеты для новорожденного.

Три недели несли для маленького Мехмеда золотые и бирюзовые подносы с кучами золотых монет. «Йаши узун олса!» («Ах, если бы его жизнь была долгой!») Хасеки Хюррем соглашалась: ах, если бы, если бы! Жила теперь как богородица, к которой идут добрые волхвы с дарами. A поскольку дары передавали ей чернокожие евнухи, то это еще больше увеличивало сходство с той древней священной историей, от которой когда-то у маленькой Настасьи перехватывало дыхание.

Ha одном из 23 барельефных портретов в Палате представителей конгресса США изображен Султан Сулейман

Вельможи, купцы, послы и путешественники кланялись дарами молодой султанше в надежде на внимание, благосклонность и, если понадобится, защиту. Были привезены из-за высоких гор, широких рек и беспредельных пустынь тонкие шали и еще более тонкие щелка, сохранившие в каждой складке дикий дух непостижимых просторов. Нежные соболя и невиданный мех морской выдры, поднесенные русским послом Иваном Морозовым, дохнули на нее снегами и морозами отчизны. Сыпались на нее дорогие украшения Востока, драгоценнейшие ткани, посуда, украшения чуть ли не из всех городов Европы, ароматные масла, мази – все необходимое для поддержания красоты, для ее лелеянья, золотые клетки с райскими птицами, ручные гепарды и чучела огромных крокодилов, ковры и арфы с золотыми струнами; теперь у Хуррем должна была быть своя сокровищница для сохранения всех этих богатств, и кизляр-ага должен был определить для нее хазнедар-уста – честную старую женщину, которая бы вела большое и непростое хозяйство первой жены султана, собственно первой женщины державы, если не считать валиде.

Когда молчаливый султан брал тело маленькой рабыни, она изо всех сил защищала и сберегала свою душу, прикрывая ее золотым крестиком. Теперь должна была уступить и душу, по крайней мере для посторонних глаз. «Где мои дети, там и душа», – сказала Хюррем султанской матери, попросив поставить ее перед кадием Стамбула в Айя-Софии. Подняла указательный палец правой руки, палец исповедания, и приняла ислам. Бил на дворе большой султанский барабан, радостно извещая о приобщении к исламу еще одной души, Хасеки поклонилась кадию, и кадий приложил сложенные лодочкой ладони к груди в знак высокого почтения к ее величеству султанше – так встречала она своего повелителя, который уже возвращался из затяжного кровавого похода, торопился в столицу, снова без пышной свиты, без триумфа, почти тайком, сопровождаемый грозным ропотом недовольного войска и зеленоватыми трупами, которыми устилали ему путь пораженные страшной чумой его воины от Родоса до самых Врат Блаженства Стамбульского сераля.

Продавцы ковров. Художник Жан-Леон Жером