Мерфи

Но Билдад некоторым образом лишь составная часть Иова, равно как Зофар и другие. Мерфи искал то, что не переставал искать с того самого момента, когда он явился в этот мир, подхваченный грубыми руками и слегка придушенный с тем, чтобы включилась его дыхательная система и он смог бы сделать свой первый вдох – иначе говоря, искал то самое лучшее, что в нем заключалось. Члены «Лиги Блейка» безнадежно заблуждались, полагая, что он постоянно qui vive[72] какого-нибудь бедолагу, столь несчастного, что его могут утешить майевтические[73] изречения типа: «Как может быть чист тот, кто рожден». Да, господа, полное заблуждение. Для выражения сострадания и жалости Мерфи не требовался никто, кроме него самого.

Неприятности для Мерфи начались, можно сказать, с первых же моментов его пребывания в этом мире (в более ранние периоды его существования мы углубляться не будем). Уже его первый vagitus[74] прозвучал не так, как положено, с 435 дубль-вибрациями в секунду, а как дубль-бимоль, и посему не стал частью могучего международного оркестра новорожденных. Можете представить, как огорчился акушер, принимавший роды, преданный член Общества Симфонических Оркестров города Дублина и к тому же небесталанный флейтист-любитель. С каким сожалением ему пришлось констатировать, что из всех миллионов и миллионов крошечных larynx,[75] исторгавших в тот момент по всей земле и в унисон вопли проклятий приходу в этот мир, лишь голос Мерфи фальшивил… Ну а обо всяких неурядицах, предшествовавших тому первому vagitus, мы условились не распространяться.

Предсмертный, последний хрип Мерфи компенсирует все недостатки его постнатального первого крика.

Кстати, костюм его был не зеленого цвета, а эругинного,[76] как бы покрытый патиной. Это заблуждение членов «Лиги Блейка» тоже следует поставить им на вид. Надо отметить, что в некоторых местах костюм Мерфи был черен, как ночь, предшествовавшая тому дню, когда он был куплен; в других местах на ярком свету материал костюма играл синевато-серым блеском, ну а в остальном общий цвет можно было вполне уверенно назвать эругинным. Собственно говоря, костюм этом являл собою реликт тех полных надежд времен, когда Мерфи был еще студентом и изучал теологию; много ночей тогда он лежал без сна, а под подушкой у него пряталась книга епископа Бувье «Supplementum ad Tractatum de Matrimonio».[77] Да, то было могучее произведение. Чуть ли не готовый сценарий к порнофильму на похотливой, хромой латыни. А еще он тогда размышлял над словами Христа, этой Парфянской стрелой:[78] «Свершилось!»[79]

Не менее поразительным, чем цвет, был покрой костюма. Пиджак просторным мешком свисал с плеч, а нижний край его, достигавший чуть ли не до колен, слегка оттопыривался в стороны, как нижняя часть колокола; казалось, он просит, чтобы его задрали повыше, и этому молчаливому призыву было очень трудно противиться. Брюки, даже в лучшую свою пору, тоже проявляли гордую независимость и висели неряшливыми трубами. Теперь же, много лет спустя, исходив вместе с Мерфи неисчислимое количество миль улиц и взобравшись на Эвересты лестниц, брючки эти принуждены были льнуть в некоторых местах к ногам, которые они прикрывали, а их перекрученность явно свидетельствовала об их крайней усталости.

А вот жилет Мерфи никогда не носил. В жилете он ощущал себя женщиной.

Что же касается материала этого дивного костюма, то его изготовители смело утверждали, что он «дыростойкий». В некотором смысле это было так – материал был вроде бы как совершенно нескважистый, иначе говоря, словно цельнометаллический, и совершенно не пропускал воздуха – как внешнего, атмосферного, вовнутрь, так и Мерфиевых испарений наружу. На ощупь материал этот казался более похожим на клеенку, чем на шерстяную материю, и из чего он, собственно, был изготовлен, с уверенностью сказать бы не удалось. Одно было ясно – аппертуры[80] на его изготовление пошло очень много.

Эти останки приличного наряда Мерфи оживлял с помощью простенького галстука-бабочки, навечно завязанного при изготовлении; носилась эта бабочка со съемным воротничком и целлулоидной манишкой, современницей костюма, уже представляющей собой музейную редкость.

Мерфи никогда не носил и шляпу, надо думать оттого, что она вызывала в нем болезненные воспоминания о той оболочке, которая окружала Мерфи в его бытность плодом в материнской утробе; особенно неприятно было не столько надевание шляпы, сколько ее снимание (отголоски послеродовой травмы?).