Мэри Вентура и «Девятое королевство»

Теперь я буду говорить каждый вечер. Сама с собой. С луной. Буду гулять, как вчера вечером, ревниво оберегая свое одиночество, в голубовато-серебристом холодном лунном свете, искрящемся яркими блестками на сугробах свежевыпавшего снега. Буду говорить с собой и смотреть на темные, благословенно безучастные деревья. Насколько это легче, чем смотреть на людей, казаться счастливой, неуязвимой, умной. Сбросив маску, я гуляю, говорю с луной, равнодушной, безликой силой, которая не слышит меня, но признает мое существование. И не карает меня. Я подхожу к бронзовому мальчику, которого люблю – частично потому, что никто не обращает на него внимания, и сметаю снег с его нежной улыбки. Он стоит, залитый лунным светом, в полукруге ограды из кустов бирючины, снег превратил его в гравюру, в руках у него волнистый дельфин, а он, продолжая улыбаться, удерживает равновесие на одной покрытой ямочками ноге.

Теперь он становится ребенком из пьесы «Когда мы, мертвые, пробуждаемся»[52]. Ричард не подарит мне ребенка. А я хочу ребенка именно от него. Выносить, вырастить. Только от Ричарда я готова иметь ребенка. Пока. Конечно, я боюсь зачать больного ребенка, умственно неполноценного, растущего темным и уродливым плодом в моем животе, как я всегда боялась, что из-под моих глазниц вдруг вырвется наружу старая болезнь. Я представляю, что Ричард находится здесь, рядом со мной, а у меня большой живот, и в нем его ребенок. Я уже не прошу многого. Я смотрю на него и просто говорю: мне жаль, что ты не сильный, не умеешь плавать, ходить под парусом и кататься на лыжах, но у тебя крепкий дух, и я верю в тебя и сделаю тебя непобедимым. Да, у меня хватит силы. У всех женщин она есть – в той или иной степени. Но есть и нечто вампирское. Изначальная ненависть. Желание кастрировать надменных самцов, в минуты страсти становящихся детьми.

Круговые ступени в спиральной башне возвращают нас назад. Я тоскую по матери, даже по Гордону, хотя от его слабостей… меня тошнит. А он будет финансово успешным. И еще он красивый и надежный. Он ходит на лыжах, плавает, и все же никакие божественные атрибуты не заставят меня смириться с его бесцветным умом и физической слабостью. Я бы могла заполучить его, просто чтобы доказать, что он слаб, хотя мои сомнения не дали бы ему шанса стать сильным. Хотя, если б я была осторожна… Мне хотелось бы сделать его сильным. Но на это надежды мало – слишком поздно.

Единственную идеальную любовь я испытываю к моему брату. Потому что это не физическая любовь. Я всегда буду его любить и немного ревновать к его жене. Странно, что раздираемая страстями, переходя от слез к пронзительной радости, я могу быть такой холодной, такой отвратительной во время разных ненужных игр, этих вспышек притяжения, которые кажутся мне гибельными, потому что каждая лишь приближает меня к Ричарду. И все же я надеюсь, что в Европе найдется человек, которого я встречу и полюблю, кто освободит меня от этого властного идола. Такого человека я приму даже слабым, потому что смогу сделать сильным: ведь он отдаст мне душу и сердце.

Время уходит. И меня охватывает прежняя «паника начала недели»: у меня не получается читать и писать в достаточном объеме, чтобы погасить академические задолженности, и я не пишу ничего для себя после рассказа о Вансе (который будет отвергнут вместе с отвергнутыми «Нью-Йоркером» стихами, и хотя я храбро это заявляю, но в душе надеюсь, что это не так, потому что рассказ полон любви к Ричарду, и в нем немного остроумия, и я хочу, чтобы он был напечатан на бумаге, а не отвергнут; я опять опасно часто идентифицирую себя с отверженными!). Но как быть спокойной, если вокруг нет ни одной близкой души, нет никого, кто мог бы посочувствовать, а не радоваться моим несчастьям. Мне хочется кричать Ричарду, всем моим друзьям дома, чтобы они примчались и освободили меня. От моей незащищенности, которую я сама должна преодолеть. Надо отучиться здесь следующий год, наслаждаться чтением, размышлениями, хотя за спиной постоянно слышится насмешливое тиканье: жизнь проходит. Моя жизнь.

Вот так. А я растрачиваю дни своей юности, лучшие дни. Как я плакала той ночью, когда уже хотела ложиться и никого не было рядом, только мысли о Рождестве и о годе, проведенном с Ричардом, которого я так сильно любила. Тогда я выпила остатки скверного хереса и разгрызла несколько орехов, которые оказались кислыми и засохшими – материальный мир тоже издевался надо мной. А что завтра? Вечное латание масок, извинения за то, что прочитана только половина намеченного. А жизнь проходит!

Я стремлюсь проникнуть в сущность этого мира, быть привязанной к жизни бельем и сиренью, хлебом насущным и яичницей, и мужчиной, темноглазым незнакомцем, который питается моей пищей, и моим телом, и моей любовью – он бродит весь день по земле, а вечером приходит ко мне за утешением. Он подарит мне ребенка, который вновь сделает меня членом этого рода, и в меня будут кидаться снежками, чувствуя, возможно, что попадают в гниль.