Мерлин

— Возьми меня с собой, — прошептала она.

— Конечно. Прямо сейчас, — отвечал я. — Будем жить в шалаше, питаться каштанами и крыжовником.

Она рассмеялась от всего сердца.

— Терпеть не могу крыжовник!

Потом, взяв меня за руки, развернула и стала толкать к дорожке, ведущей обратно на холм.

— Я не буду жить на ягодах и орехах в лесной лачуге с тобой, Мирддин Вильт. Так что забирайся на своего жалкого конька и немедленно поезжай прочь. И не возвращайся, пока не завоюешь мне королевство!

Ах, Ганиеда, ради тебя я завоевал бы весь мир!

В Маридун мы вернулись в разгар лета. Бельтан прошел, пока мы были в дороге. Ночью мы видели огни на вершинах, полночный ветер доносил до слуха таинственные крики Подземных жителей. Однако сами мы не жгли костра в самую короткую ночь и не заглянули на праздник в какое-нибудь из придорожных селений. Христиане все больше и больше отходили от былых обычаев, пропасть между старым и новым становилась все глубже.

Разумеется, многие из подданных Мелвиса приняли христианство, особенно после того, как Давид поселился в этих местах. Впрочем, были среди нас и те, кто держался старой веры. Чтобы им не грустить о пропущенном веселье, я стал петь, подыгрывая себе на арфе.

И вот, покуда я пел, глядя на круг лиц у походного костерка, на темные искры глаз, примечая, как песня зарождается и разгорается в их душах, — так вот, покуда я пел, мне пришло в голову, что путь к человеческой душе лежит не только через ум, но и через сердце. Какими бы разумными ни были доводы, если сердце холодное, все будет напрасно. Вернейший путь к сердцу лежит через песнь и сказание: простая повесть о благородных и возвышенных деяниях скажет людям больше, чем все Давидовы проповеди.

Не знаю, что это должна быть за повесть, но, думаю, так оно и есть. Я видел, как простые люди собирались на службу в лесную церковь. Они с должным почтением преклоняли колени пред алтарем, ничего толком не разумея.

И все же я видел, как отверзались очи их душ, когда Давид читал: «В далеком краю жил человек, у которого было два сына...».

Может быть, мы так устроены, может быть, слово истины проникает в нас через сердце, а язык сердца — это песни и сказки.

В ту ночь мои спутники услышали песнь, которой доселе никто не слышал, — песнь о той самой далекой стране, о которой вещал Давид. Я уже давно сочинял песни, хотя редко пел их на людях. В тот вечер я спел, и им понравилось.

Когда мы наконец въехали в Маридун, был базарный день, мощеные улицы наполнились блеяньем, ржаньем, визгом и громкими криками торговцев. Мы устало протискивались в толчее, когда внезапно до меня донеслись возгласы: «Узрите, бритты! Узрите своего короля!»

Я вытянул шею, но в потоке толпы никого не увидел и продолжал путь.

Вновь тот же голос возгласил:

— Сыны Брана и Брута! Внемлите своему барду. Говорю, мимо вас едет ваш король, воздайте ж ему должные почести!

Я натянул поводья и обернулся. Толпа расступилась перед бородатым друидом. Он был высок и худощав, в синем одеянии, подпоясанном сыромятным ремнем, через плечо свисала простая кожаная сума. Он поднял посох, и я увидел, что посох этот — рябиновый.

Он приближался. Мои спутники тоже остановили коней, чтобы посмотреть.

— Кто ты, бард? — спросил я. — И почему кричишь мне вслед такие слова?

— Имя называют в ответ на имя.

— Среди здешних людей меня называют Мирддин, — сказал я.

— Славно сказано, друг, — произнес он. — Ты Мирддин, но станешь Вледигом.

При этих словах у меня по коже пробежали мурашки.

— Я назвал тебе свое имя, — сказал я, — и хочу услышать твое, если нет на то какого-нибудь запрета.

Бурое от загара лицо собралось мелкими морщинками.

— Запрета нет, но не в моем обычае называть имя там, где его и без того знают.

Он медленно подошел почти вплотную. Мои спутники принялись делать знаки от сглаза, но друид их словно не видел — его глаза были устремлены на меня.

— Скажи теперь, что ты меня не знаешь.

— Блез!

В следующий миг я уже спрыгнул с коня и крепко обнимал своего наставника за плечи, чувствуя под ладонями тугие жилы и кости. Это и впрямь был Блез, хотя мне пришлось коснуться его, чтобы удостовериться. Он сильно переменился: постарел, похудел, стал жилистым, словно сосновый ствол, глаза горели, как смоляные факелы.

— Блез, Блез. — Я тряс его и колотил по спине. — Уж прости, не узнал.

— Не узнал учителя? Фу, Мирддин, у тебя что, с головой не в порядке?

— Скажем так — я менее всего ожидал от тебя глумливых выкриков из толпы.

Блез покачал головой.

— Я над тобой не глумился, государь мой Мирддин.

— И я не государь, Блез, о чем ты прекрасно знаешь. — Его разговор начал меня смущать.

— Вот как? — Он запрокинул голову и расхохотался. — Ах, Мирддин, твоей наивности нет цены. Оглядись, сынок. Кого провожают глазами на улицах? О ком перешептываются украдкой? Рассказы о ком облетели всю страну?

Я недоуменно пожал плечами.

— Если ты обо мне, то, безусловно, ошибаешься. На меня никто не обращает внимания.

Эти слова прозвучали в почти полной тишине: рынок затих, толпа в молчании ловила каждое слово.