Мерцание золота

— Ехай-ехай, — миролюбиво сказал старший, расположившийся на сиденье рядом со мной. — У нас в Чоботах народ смирный.

В Новопеределкине мы свернули направо и проехали около километра лесом.

— Вишь, какие наши места? — подмигнул мне старший. — А ты, дурочка, боялась.

Хлопцы заржали.

В деревне у крайнего дома мне велели остановиться. Все вышли, громко захлопнув за собой двери.

— Жди, — сказал старший. — Сейчас вынесем сколько надо.

Я понял, что денег мне не видать.

«Ну и ладно, — подумал я, разворачиваясь. — Хорошо, не придушили. Народ в Чоботах смирный…»

Я позвонил в Минск, в Союз писателей, и рассказал о печати Мулатова.

— Да пошли они со своей печатью! — услышал я в трубку. — У нас независимое государство, у которого свои печати. Ты лучше на съезд приезжай.

Я понял, что сидеть на двух стульях не имело смысла, и забрал из МСПС свои вещи, благо их там практически не было. Мулатов меня не удерживал. Консультанты оставались лишь по узбекской, казахской, таджикской и киргизской литературам, что называется, из ближайшего окружения Мулатова.

— Сколько ты там продержался? — спросил Коваль.

— Месяц, — сказал я.

— И то много, — кивнул он. — Я тоже заявление написал.

— Чем будешь заниматься?

— Книги писать. Теперь это единственное, что имеет смысл.

Но я его примеру следовать не стал. Наоборот, я считал, что в нынешние времена служба, пусть и низкооплачиваемая, гораздо перспективнее, чем написание книг, пусть и нужных народу.

— О чем пишешь? — на всякий случай поинтересовался я.

— О террористах.

Это была очень нужная книга. Но я Ковалю не завидовал. Не всем ведь становиться нобелевскими лауреатами. Невзирая на вид типичного москаля, я оставался белорусским писателем. А какие из нас нобелианты?

6

В Минске внешне все вроде оставалось по-старому, однако в умах тоже происходили изменения.

— Перехожу в католики, — сказал мне Алесь Гайворон.

Мы сидели в баре «Ромашка», потягивая «Казачок» — водку с апельсиновым соком.

За время, пока мы не виделись, Алесь погрузнел, превратившись в местечкового дядьку, у которого в жизни остался один интерес — практический.

— Почему не в униаты? — спросил я.

Лет пятнадцать назад мы с ним всерьез изучали проблемы униатства в Беларуси. Что было бы, если бы в Северо-Западном крае действительно возобладали последователи Иосафата Кунцевича, которого утопили в Западной Двине взбунтовавшиеся витебчане? Беларуси сегодня надо было выбираться на свой шлях, но никто не знал, как это сделать.

— Надо переходить под сильную руку, — устремил взор вдаль Алесь.

С годами он все чаще стал пользоваться преимуществом своего роста. Смотря поверх голов вдаль, ты поневоле возносишься над окружающими.

— Почему не под московскую?

— Дак Европа же.

Я покивал головой. Европа была сильным искушением. Короли, канцлеры, магистры, Ротшильды с Рокфеллерами, а над всеми ними Монбланом возвышается папа римский. Это зрелище могло очаровать кого угодно.

— И когда собираешься креститься?

— Уже, — веско сказал Алесь.

— Да ну? — удивился я. — In nomine et patria, et filia, et sancta simplicia[1]?

У Алеся отвисла челюсть, и его взор сполз с горних высей на грешную землю.

— Ты тоже наш? — потрясенно спросил он.

— Не помнишь, как я латынь сдавал?

— Нет, — помотал головой Алесь. — Я на журфаке учился.

— Журфак любой идиот осилит, — вздохнул я. — А у меня был Беньямин Айзикович.

Мне казалось, что историю про латынь помнят все мои друзья, — ан нет. «Вот так и о каждом из нас позабудут потомки», — подумал я.

Латынь мы изучали на первом курсе, и после второго семестра у нас был даже не экзамен, а обыкновенный зачет. Но здесь следовало учесть, что преподавателями латыни у нас на филфаке были глубокие старцы Мельцер и Пильман.

Моим учителем был Беньямин Айзикович Мельцер. Это был носатый согбенный еврей, окончивший Ягеллонский университет то ли в тридцать шестом, то ли в тридцать седьмом году. Перед войной он эмигрировал в Советский Союз и вот уже сорок лет преподавал на юрфаке римское право, а на филфаке латынь. Несмотря на мафусаилов возраст, а может, как раз из-за него Беньямин Айзикович интересовался исключительно девушками. Он вызывал к доске какую-нибудь Ленку Коган, у которой ноги начинались от ушей, и ходил вокруг нее как кот возле сала, пока та стучала мелом, записывая: «Sic transit gloria mundi». Афоризмы Беньямин Айзикович всегда подбирал соответственно моменту.

Ребят он практически не замечал, но со мной вышла промашка. Ко мне из Киева в гости прилетел одноклассник Санька. Мы с ним распили бутылку вина, погуляли по городу и зашли на филфак. Саня захотел лично осмотреть заведение, в котором учится его лучший друг. Мы так громко обсуждали в коридоре занюханность этого самого заведения, что дверь одной из аудиторий распахнулась, и на ее пороге вырос Беньямин Айзикович.

Оказалось, что занятия по латыни в этот день проходили именно в моей группе. И Беньямин Айзикович меня узнал. Точнее, ему подсказала Ленка, выглянувшая вслед за ним из двери.

— Кожедуб? — удивилась она.

— Вот он Кожедуб? — показал на Саню пальцем, таким же крючковатым, как и его нос, Мельцер.

— Второй.