Мерцание золота

Мне в парилке было хорошо. В молодости я занимался борьбой и частенько сгонял в парилке вес, но стоградусную жару, как ни странно, не возненавидел. А здесь и ста не было, от силы восемьдесят.

В парилку вошел пожилой немец и о чем-то спросил меня.

— Нихт ферштейн, — пробормотал я.

Я уже привык, что немцы, в основном люди в возрасте, обращались ко мне с вопросами. Происходило это не только на улицах, но и в магазинах.

— А ты на них похож, — сказал Быков, когда я пожаловался на излишнее внимание к своей персоне. — Здесь полно таких носатых и пучеглазых.

— Но я же радимич, а не пруссак.

— А кто об этом знает?

На лице Быкова промелькнула тень улыбки. У меня защемило сердце. Эта тень отличала белорусов от всех прочих национальностей.

— Вернешься в Москву — передай от меня привет Бочкареву, — сказал Василь Владимирович. — Мы ведь с ним не ссорились.

— Обязательно, — сказал я. — Фронтовикам вообще делить нечего.

— Это как сказать, — вздохнул Быков. — С иным писателем-фронтовиком я уже за один стол не сяду.

Он замолчал.

«Жизнь на чужбине для писателя никогда не была сладка, — подумал я. — Может, у одного Набокова. Про белорусов и говорить нечего».

— Между прочим, из-за тебя моя жена пиццу сожгла, — сказал Быков.

— Из-за меня? — удивился я.

— Поставила в духовку пиццу и начала читать твою книгу. Очнулась, когда уже вся квартира в дыму.

У меня загорелись уши: не каждый день твоим рассказам такие комплименты отвешивают.

— Я готов заказать пиццу прямо сейчас, — сказал я.

Мы сидели в любимой пивной Василя Владимировича. Косенчук отсыпался у себя в номере.

— Обойдусь кружкой пива, — усмехнулся Быков. — Я тоже посмотрел книжку. Для белорусского писателя у тебя хороший русский язык.

— Так ведь тоже живу в эмиграции, — кивнул я, подзывая официанта. — Цвай бир, битте.

— Два пиво, — улыбнулся официант.

Он был то ли поляк, то ли юг — наш человек, одним словом.

На следующий день я улетел в Москву.

— А я остаюсь, — сказал Косенчук, прощаясь со мной. — Еще пару дней с Быковым пообщаюсь — и в Ниццу.

«О чем они говорят, когда остаются вдвоем? — подумал я. — Неужели о судьбе родины, которую один уже покинул, а второй только собирается?»

Но вслух говорить об этом я не стал. Каждый имеет право на свою маленькую тайну.

2

На улице Воровского, которая вновь стала Поварской, я встретил Белугина.

— Привет медальерам! — помахал я ему рукой.

— Ты что тут делаешь? — спросил он.

— Работаю, — удивился я. — И живу.

За все эти годы я так и не привык, что моя работа и комната, в которой я прописан, находятся на одной улице. Да какой! Когда-то это был кулинарный центр столицы — улица Поварская, а вокруг Хлебный, Калашный, Столовый, Скатертный и Ножовый переулки. Как говорится, ешь не хочу.

В своей комнате, что на четвертом этаже в доме номер восемнадцать, я, конечно, не жил, но бывал. В романе «Мастер и Маргарита» Булгаков квартиру на Садовой называл нехорошей. Моя комната на Поварской могла смело претендовать на статус неудачной.

Я пытался ее сдавать, но разве мои соседки позволят это сделать? Они не гнушались поменять замок в общей входной двери и потом под разными предлогами не давали мне ключ.

— Ты хочешь меня выселить? — допытывался я у Марины, той самой, что держала здесь притон.

— А ты здесь все равно не живешь, — отвечала она.

— Но я прописан.

— Подумаешь! У нас туберкулезного прописали, а мы не пускаем.

— Так, или ключ, или я прихожу с участковым.

— Бери, — достала она из заднего кармана джинсов ключ. — Уже и пошутить нельзя.

— Стукну, что ты проституток держишь, тебя саму выселят.

— Не стукнешь, — ухмыльнулась Марина. — На проституток ни у кого рука не поднимется.

Она, конечно, была стерва, но рассуждала вполне здраво.

— А что за туберкулезный на кухне шьется?

— Из заключения вышел. Куда-то ведь надо прописать, решили к нам. У нас ведь полно пустых комнат. Слушай, у тебя нет человека, чтоб пришил его? Я заплачу.

— Я этих твоих шуток не понимаю, — сказал я. — В доме напротив работаю.

— А там суд, — снова ухмыльнулась Марина. — Они убийц каждый день на заседания привозят. Можно договориться с любым из них.

— У нас напротив сначала издательство, а потом уже суд. Как это тебя до сих пор не посадили…

— Не дождешься! — расхохоталась Марина. — Ладно, некогда мне с тобой лясы точить. Жалко, что ты не хочешь договариваться.

С такими, как Марина, я действительно договариваться не хотел и не умел.

Но и посвящать Белугина в свои квартирные передряги тоже не имело смысла.

— Особняк построил? — спросил я.

— Какой особняк? — покосился на меня Белугин.

— Ну, какой… Как у Балбесова, например.

— Сейчас не до особняков, — тяжело вздохнул Владимир Ильич. — Вон сколько народу перемёрло: Славка, Сашка, Серега… И все, заметь, молодые.

— Так ведь бизнесмены, — тоже вздохнул я. — Сам говорил: удел избранных. Но ты лично не пропадешь. Медальеры во все времена хорошо жили.

Владимир Ильич испытующе посмотрел на меня. Он не мог понять, насколько глубоко я погружен в тему.

— Ладно, — сказал он. — Что слышно во Внукове?