Мёртвая и Живой

– Дары Эрешкигаль преподносят Лилис и Лилу… – не договорил он, когда Афтан замахал на него руками, чуть не задев палец Ияри с перстнем, полным земли.

Из земли того перстня торчал молодой зеленый росток, который Ияри вскоре высадит в случайном дворе какого-то эблаита.

– Не говори… пятьсот хранят тебя Ияри, молчи! Не произноси их имена!

Афтан пал ниц перед учителем двух жриц, что были способны за одно произнесенное их имя лишить головы.

– Прошу! – бился лбом об пол Афтан, – не нужно к жрицам… я лучше сам… один удар ножа и…

–… и произойдет убийство, а не жертвоприношение.

Он подошел к забившейся в угол женщине и откинул уголок рогожи. Посмотрел на белое, словно бескровное и уже мертвое личико новорожденного. Мальчик шевельнулся и коснулся ручкой перстня Ияри, отчего торчащий внутри кольца зеленый листок колыхнулся, расцветая новым лепестком.

– Ияри… – прошептала мать ребенка, – он живой…

– Но выживать ему будет несладко… – обернулся Ияри на пастуха, – солнце мучительно и долго будет убивать его. Лекарств помочь ему не существует. Ни у египтян, ни у месопотамцев. Мне жаль, я не смогу его вылечить.

– Но, Ияри! Что если он не будет жить под солнцем?! Что если я оставлю его в лачуге и не выпущу за порог?

– Я уродца-дармоеда кормить?! – рявкнул Афтан.

– Отдам ему свою еду! Нам хватит… – не сводила она взгляда с Ияри, который был единственным, кого послушает муж.

Ияри вздохнул и снова прикрыл рогожей спящего мальчика.

– Молись Эрешкигаль, Тавика. В ее руках судьба всех эблаитов.

– Он – не эблаит! Он… демон! Настоящий демон! – рявкнул Афтан, и по черным волосам Тавики соляным ручьем хлынули к плечам седые пряди.

Город спал. Доносился лишь редкий скулящий лай степных лисиц на поводках ночного патруля.

Афтану мерещились пустоликие в каждом встречном скарабее, и он гнал мысли о Лилис и Лилус прочь, даже в уме называя их «жрица раз» и «жрица раз-раз». Рассуждая, не обидится ли старшая, что у нее только один «раз» в его голове, а у сестрицы целых два «раза» заняли Афтана на всю дорогу, пока не взошли они по каменным ступеням самого высокого в Эбле зиккурата, что посвящался Эрешкигаль.

– Я приведу их. Ждите, – оставил их Ияри посреди огромного помещения в сопровождении пары стражников, несших дежурство.

Афтан оглядывался по сторонам, понимая, что впервые оказался в жертвенном зале. Вон и золотой стол для жертвоприношений, а каждого, кто заходил сюда сам, выносили вперед ногами и всякий раз без головы.

Его жена золотое убранство на рассматривала и почти не дышала, остановившись возле арочного оконца. Без устали она начитывала строки гимна, моля Эрешкигаль спасти ее дитя.

Пусть он уродец, пусть белявый, пусть даже проклят, но пусть он будет жить! Пусть не жрицы, не их кинжалы отнимут биение сердца ее сына. Пусть это сделает сама судьба. Пусть сбудется все то, что начертали ему вихри небесных бурь серебряным песком на черном небе.

У Тавики заплетался язык, пересохло нёбо, а губы слипались в уголках, отрываясь друг от друга, кровя, но она не переставала умолять царицу Иркаллы о помиловании сына. Впервые шевельнулась она, лишь когда упала. Но не сама. Это был Афтан, сбивший ее с ног, как только в зал вошли Ияри с жрицами.

Лилис брезгливо глянула на пастуха и подергала ноздрями, раздраженная мерзким запахом хлева, что перебивал все масляные благовония. Махнув служанкам с опахалом, одна из них тут же развеяла египетскую розовую воду, на производство одной капли которой тратилась тысяча бутонов цветов.

Жрицы приблизились к золотому алтарю.

Голос Лилус прозвучал сонно и отстраненно:

– Поднеси белявого на алтарь, Ияри.

Ее сестра близнец Лилис встала возле позолоченного камня жертва-приношений. В ее руке мелькнул кинжал с кривым волнистым лезвием, украшенный красными рубинами. Их было более сотни.

– Торопись, Ияри. Ждем мы, а значит, боги ждут.

Ияри направился к Тавики, но шел чрезвычайно медленно. Шаг – удар клюки о золотую мозаику. Шаг и снова стук его палки.

– Стража! – крикнула Лилис, – притащить уродца! Ияри одряхлел, что и идти уже не может!

Один из ближайших стражников вырвал из ледяных пальцев матери ребенка. Держа сверток одной рукой, он грубо брякнул его в центр золотого жертвенника.

– Он проклят, – смотрела на белявого Лилис, – дурное предзнаменование вы народили! Дурное! Небось такие же порченные, как ваш уродец! – гаркнула она на пастуха с его женой. – Отрубить обоим по пять пальцев! – велела Лилис страже.

Оголив лезвие, два охранника направились в сторону Афтана и Тавики.

– Ты прогневаешь богов, Лилис.

Как только имя старшей верховной жрицы прокатилось эхом по золотому залу, младенец на жертвенном камне принялся истошно орать.

Стражник с секирой обернулся, и Ияри велел ему отступить к стене, а жрице повторил:

– Забыла? Ты, смотрю, забыла о своем рождении, Лилис?

Лилис с Лилус переглянулись. Младшая сестра кивнула своей зеркальной копии и подошла к столу с кувшинами вина и вазами фруктов. Приподнимая рукава нарядной ткани, из которой был пошит ее халат, она прикоснулась к огромному графину, произнося: