Мертвая свеча. Жуткие рассказы

— Но что, если Гагеншмидт слишком увлекается заговорами против него, уничтожая столько людей, — спросил я, — тогда необходимо как-нибудь это дело вырвать из тупика и прекратить эту бойню. Может быть, нам удастся примирить врагов и вообще как-нибудь ликвидировать эту дикую историю.

— Правда, надо немедленно приняться за дело. Что будет, то будет! Пойдем к Гагеншмидту.

VII

Я никак не ожидал, что эта ночь даст еще какие-либо важные результаты, а тем более такого фантастического характера.

Был уже вечер, когда нас принял Герман Гагеншмидт. Он находился в своей спальне, перед наполненным огнем камином. Старик сидел в кресле, согнувшись, и тянул изо всех сил дым из своей длинной, старой вишневой трубки. Веки и глаза его были такие же красные, как и огонь, и я сразу заметил, что он уже проглотил много коньяку из двух бутылок, стоявших на столе. Со скрытым недружелюбием встретил он нас, но попросил сесть. Мы не сразу атаковали его, а стали развлекать. Я стал внимательно осматривать его комнату и скоро заметил на небольшом, заваленном трубками, охотничьими ножами, патронами и какими-то тряпками столике два черневших больших браунинга. Что же касается моего товарища, то он, согласно нашему плану, принялся развлекать хозяина рассказами о своих наблюдениях над шайкой «Рука мальчика». Эти сведения крайне заинтересовали Гагеншмидта. Подробности заговора против него сильно взволновали его и наша осведомленность о шайке сильно подкупала его в нашу пользу. Он увидел, что мы серьезно занялись этим делом, недаром потратили время и действовали в его интересах. Так, постепенно, ободренный нами, старик был подготовлен к тому, чтобы показать нам его кабинет. Мы ему объяснили, что это необходимо для борьбы со слухами о совершаемых якобы им убийствах крестьян, причем сказали, что существует легенда, будто из его кабинета идет потайной подземный ход в село. Старик угрюмо засмеялся и, после короткого раздумья, согласился показать нам свой кабинет, который казался нашему воображению скрывающим ту тайну, которую мы явились разрешить.

Тяжело, со скрежещущим звуком, словно нехотя, отворилась дубовая, обитая зеленоватой медью дверь, и мы вошли в довольно большую, с низким, нависшим потолком комнату. Гагеншмидт внес за нами лампу и поставил ее на грузном, неуклюжем, оголенном от бумаг столе. Обстановка кабинета была незначительна. Несколько дубовых массивных кресел, упомянутый стол, старый кожаный диван около высокой и широкой лежанки при низком и широком камине. Затем виднелось много неинтересной комнатной рухляди, несколько волчьих шкур, группа ружей в углу и т. д. Видно было, что кабинет остается необитаемым и, может быть, мы скоро оставили бы эту холодную, неуютную и даже неприятную комнату, которая пахла погребом и тюрьмой, но одно зрелище заставило нас остановиться.

Мы стояли перед огромной, почти в полстены картиной, о которой мы слышали уже и которую, вследствие этого, мы сейчас же узнали.

Картина не висела на стене, а была как-то в нее вделана. Она была без рамы, как будто нарисована на камне. Краски уже получили темный колорит, но кой-где, на светлых местах, они казались свежими и яркими. Мы смотрели с удивлением на группу крестьян, отвечающих друг другу братским рукопожатием, и их глаза и выражение лиц доказывали, что рисовал их искренний и вдохновенный художник, который мог чувствовать чужую душу и показывать ее другими. Ужасны были лица крестьян, в них засело необыкновенно сильное выражение чувства и страдания. Великим художником должен был быть тот, кто рисовал эту картину. Он постиг человеческие страсти и сохранил их на своей картине. Все, все, что чувствовали люди двести лет назад, осталось на этой картине, словно эти люди не умирали и остались на вечную жизнь на этом грубом полотне, почти сросшемся с гранитной старой стеной. Но совсем другой вид имела фигура предка нашего хозяина, Карла Гагеншмидта. Его громоздкая фигура на краю картины хотя и стояла вызывающе, но не имела ни жизни, ни цвета.

Мы долго стояли перед этой замечательной картиной, и дрожь проходила по нашему телу. Правда, картина нас взволновала, но, кроме того, еще какое-то особенное, непонятное впечатление осталось у меня от этой картины, но в чем оно заключалось, я не мог себе объяснить. Я напрягал все свое внимание, память, но ничего не помогало. И когда Гагеншмидт, наконец, взял лампу, я и Хамелеон пошли за ним беспрекословно, полные сложных впечатлений и недоумения.

VIII