Мертвая свеча. Жуткие рассказы

— Очень хорошо будет! — воскликнул Картавцев, высокий, как столб, с льняными волосами человек. — Медведева давно следует убить, а Крюков хотя доктор, но дурак, круглый дурак. Он воображает, что все знает и лечит всех ваннами. Я уже и без того чист, а он все ванны. У меня уже нет грехов, я не могу брать ванны, для чего они мне, раз я очистился?! — Картавцев нервно повел плечами.

— Конечно, нет, нам праздник нужен, елка. Рождество, а не ванны, — воскликнул Сыров, небольшого роста, с кривыми ногами.

— Ах как я их боюсь, этих ванн, как боюсь! — весь задрожав, прошептал Левин и в ужасе от одного воспоминания закрыл лицо руками.

— Как в кровь садишься, — присовокупил Колесов, — брр, теплая кровь, что может быть ужаснее!

— Идем, идем! — снова устремился вперед Новосельцев. — Месяц за нами смотрит и бежит, идем, вот огонек нам навстречу спешит.

Безумные, радостно подпрыгивая, приближались по дороге к слабой огненной точке и очутились скоро у решетчатой ограды, за которой виднелись кресты и плиты. Кладбище было бело от снега, как в саване, под которым ясно на каждом шагу округлялись формы могил, а кресты, как сторожа, возвышались над ними и мешались с черневшими деревьями.

— Мы пришли! — воскликнул Левин. — Мы на кладбище, будем воскрешать мертвых. Лезем через забор.

— Да, бездействие мне надоело, — ответил Новосельцев, — нужно чем-нибудь отличить свою жизнь, надо действовать, а не жить, как мы жили, на всем готовом.

— Да, да, пойдем скорее, а то холодно! — заговорили беглецы.

Сумасшедшие стали осторожно перелезать через невысокую ограду, стараясь не зацепиться за копья решеток.

По колени в снегу, возбужденные, они шли гурьбой по кладбищу, осторожно обходя могилы. Больные не знали, отчего они ушли из больницы; обуреваемые лишь одним стремлением вырваться на свободу от докторов, служителей, ванн и однообразного строгого режима, эти душевнобольные люди, взбудораженные во время ужина рассказами о елке и сочельнике, были легко завербованы Новосельцевым для ворвавшейся в его безумную голову цели. Он хотел только приносить пользу, это была его единственная и святая и страстная цель в жизни, и он, наконец, улучил момент и бежал в сопровождении всей палаты. Новосельцев вел товарищей к мерцавшему огоньку, оказавшемуся огнем сторожки. Приложив палец к губам, чтобы товарищи молчали, Новосельцев постучал в окно.

— Кто там? — послышался за окном хриплый голос, — и в праздник от вас покою нет, поужинать не дадут, как всякому православному. Проклятая служба, — продолжал голос уже за дверью, стуча щеколдой, — с этими покойниками больше возни, чем с живыми. Вот народ, и на том свете не может себя спокойно вести.

Дверь отворилась и перед безумцами предстал низкий, горбатый старик. Седая голова его была взъерошена, лицо все изъедено оспой, какие-то небольшие клочья волос заменяли ему усы, а от подбородка шла длинная и узкая, как лента, жидкая борода. Но зато брови горбуна были боль-ште и сросшиеся и нависли, как пучки ваты, над его впалыми глазами. Шея его уходила между острых плеч, которые подымались до самых ушей старика.

Оглядев группу людей, горбун, еле удерживаясь на ногах, спросил заплетающимся языком:

— Кто вы и что вам нужно?

Тут безумцы окружили его и стали говорить возбужденно, дрожа, спеша и перебивая друг друга: мы хотим к тебе, пригласи всех покойников и устроим праздник. Наш доктор отлично устраивает елку и нам дают чай и все. Мы пойдем, куда хочешь, только дай нам чаю и шапки, мы без шапок…

Бедные безумцы озябли; у них зуб на зуб не попадал от холода. Пока они не видели жилья, они шли неведомо куда, но наткнувшись на сторожку, были охвачены животной жаждой тепла и отдыха. Один только Новосельцев, схватив горбуна за его костлявые руки, стал шептать:

— Неужели здесь, где лежит столько несчастных, никому нельзя ничем помочь, скажи?

— Здесь не твое дело, а мое, — ответил, еле выговаривая слова, пьяный горбун, — я здесь наблюдаю, вы у меня все здесь на учете. Вы с какой линии? — спросил он серьезно безумцев. — И чего вы сегодня поднялись? Разве сегодня время для этого? В сочельник ваш брат должен тихо лежать; это в ночь на Светлое Воскресенье можно.

— Нет, нет! — заговорили беглецы. — Ты не говори этого, пусти нас, пусти, — и они рвались в дверь сторожки.

— Вот это мне нравится! — воскликнул горбун. — Что вы у меня будете делать? Разве можно покойникам ко мне ходить? Вам с кладбища нельзя никуда отлучаться, ступайте, ложитесь по местам.

— Нет, нет, там елка, елка! — завопил истерично Левин, и действительно, безумцы заметили через окно сторожки сверкавшую горевшими свечами елку. Словно огонь разлился по крови безумцев, такое магическое впечатление произвел на них вид зажженной елки. Они стали просить горбуна, толкать и неистово, полные необыкновенного влечения, рваться в сторожку, где их безумную фантазию манила незабвенная елка, таящая в себе всю сладость воспоминаний, детских, счастливых дней, ласки матери и тепла домашнего очага. Бедные люди так трепетали, возбуждение их было так велико, что горбун сжалился над ними: